Роман императрицы. Екатерина II
Шрифт:
— Но ведь вы приводили мне ту же цифру еще до присоединения Крыма и Белоруссии!
Она не понимала, что завоевание этих провинций не могло изменить измерение ее громадного государства в отношении градусов долготы.
Из всех отраслей науки ближе всего ей была, по-видимому, история, и она изучала ее с наибольшим старанием. Но и тут ее старания были только поверхностны. Что же кажется до ее самостоятельных научных опытов, исторических исследований в области сравнительной этнографии и лингвистики, то они положительно смехотворны. В них так и бросается в глаза обычная для дилетантов наивность и основной недостаток мышления Екатерины: полная ее порабощенность какой-либо предвзятой целью или идеей. Так, доказывая воображаемую распространенность славянской расы по всему миру и упорно стремясь найти ее разветвления на обоих континентах, она доходит до того, что видит славян везде,
Цитаты ее бывали в большинстве случаев неточны, а иногда до странности перепутаны. В письме к княгине Дашковой она приписывает г-же Дезульер следующие стихи:
«Je suis charme d'etre ne ni Grec ni Romain,Pour garder encore quelque chose d' humain»,возводя таким образом напраслину и на бедную Антуанетту де-Лижье и на Корнеля, написавшего:
«Je rends graces aux dieux de n'etre pas Romain,Pour conserver encore quelque chose d'humain».Впрочем, надо сказать, что и начальное образование Екатерины, которое она получила от г-жи Кардель и скучного Вагнера с его «Prufungen», было и осталось очень неполным. Свою неправильную французскую речь она постоянно пересыпала немецкими фразами, да и родной язык знала далеко не в совершенстве. Она делала в нем множество ошибок, и скорее ошибок синтаксических и грамматических, нежели ошибок правописания. Она обыкновенно путала mir u mich. Русский язык тоже сильно у нее хромал, и она сама сознавала это. Она сказала раз как бы себе в извинение одному из секретарей:
«Ты не смейся над моей русской орфографией; я тебе скажу, почему я не успела ее хорошенько узнать. По приезду моему сюда, я с большим прилежанием начала учиться русскому языку. Тетка Елизавета Петровна, узнав об этом, сказала моей гофмейстерине: полно ее учить, она и без того умна. Таким образом могла я учиться русскому языку только из книг без учителя и это самое причиною, что я плохо знаю правописание».
Но если она не научилась русскому правописанию, то зато не только изучила, но и в совершенстве усвоила сам дух русского языка со всеми его народными поговорками, особым складом речи, с его картинными образами. А сроднившись с духом языка, она сроднилась и с духом самого народа. И эта первая ее победа и помогла ей впоследствии так блестяще завоевать всю Россию: мы говорим здесь не только о власти, вырванной ею из рук слабого, малодушного и безумного Петра, но о том месте, которое эта немка сумела занять к концу своей жизни, и в особенности после смерти, в жизни, истории и национальном развитии чуждой и враждебной ей расы. Именно после своей смерти она стала тем, чем она является для нас теперь — великим видением прошлого, грозным, но лучезарным, величественным и милостивым, перед которым в единодушном порыве благодарности, гордости и любви склоняются и темный мужик, и ученый, перебирающий мемуары и предания, покрытые уже вековой пылью. Когда она скончалась, в России не оплакивали ее смерть. Это событие прошло почти незаметно. Тогда еще не успели понять Екатерину, а те, которые могли ее понять, были слишком немногочисленны. Но Екатерина воплощала в себе самую душу народную, историческую совесть России, и это воплощение не могло не ожить во взволнованном воспоминании потомков о великих делах, совершенных ею или при ней, — в посмертном апофеозе государыни, не знавшей себе равных и бывшей для народа не только великой Екатериной, но и любимой матушкой, лубочный портрет которой можно найти теперь даже и в бедной избе, где он висит в красном углу, рядом с чтимой иконой.
И в этой способности проникаться скорее сущностью вещей, нежели их формой, и сказался великий дух Екатерины. Пусть она ошибалась, цитируя Корнеля! Она сумела взять у французских писателей больше, чем слова, — их идеи; и те, которые она выбирала у них, были обыкновенно лучшими. У нее были между прочим и собственные мысли, далеко не заслуживающие пренебрежения. Их краткий очерк мы попытаемся дать в следующей главе.
Глава третья
Идеи и принципы
I. Ум непоследовательный и несистематический. — Эмпиризм. — Непостоянство идей и принципов. — Несколько твердых принципов и идей. — Чувство долга. — Культ потомства. — Русский национализм. — Преувеличенное представление о величии России. — Великая идея царствования: греческий проект.
С таким характером, как у нее, Екатерина, конечно, не могла быть женщиной с принципами, особенно принципами непреложными, и с твердо установившимися идеями. Ее идеи принимали порою — и это случалось нередко — форму «idees fixes», но лишь на мгновение: они были для нее не путеводными звездами, а кометами, быстро исчезавшими с ее горизонта. И что любопытно: несмотря на свое немецкое происхождение, Екатерина относилась с отвращением ко всякому доктринерству и доктринерам, к систематическому уму и людям системы.
«Вольтер, мой учитель, — писала она, — запрещает отгадывать, потому что тот, кто занимается отгадыванием, любит составлять системы, а кто любит составлять системы, непременно хочет подогнать под них was sich passt und nicht passt, und reimt und nicht reimt и потом самолюбие превращается у него в любовь к системе, отчего происходит упрямство, нетерпимость, преследования, — вещи, которых надо остерегаться, как учил мой учитель».
Доктринеры были в ее глазах шарлатаны, а люди системы — все равно что изобретатели управляемых воздушных шаров: в «баллоны» она не верила, и ставила поэтому графа Сен-Жермена, Монгольфьера и Калиостро на одну доску. Она относилась с недоверием даже к специалистам и профессионалам. То, что мы называем теперь «дипломатом с карьерой», было для нее синонимом совершенного глупца. Она всегда возмущалась против ученых педантов, «die perruckirte Haupter», как она их называла: «в большинстве случаев все, что они делают и пишут, подбито ветром, пусто и темно», говорила она. Она не хотела смотреть на присланный ей бюст Вольтера, потому что «учитель» был изображен на нем в парике. В дипломатии, как и в политике, как и везде, она выше всего ставила способность действовать по вдохновению. Ей казалось, что даже для военного искусства не требуется ничего другого. Она находила вполне естественным, что Алексей Орлов, в первый раз в жизни ступивший ногой на корабль, в ту же минуту превратился в образцового моряка, стал командовать адмиралами, заслужившими себе чин и репутацию в английском флоте, и выиграл самую блестящую морскую победу в современной истории.
Она во всем придерживалась эмпиризма. Ее знаменитое изречение:
«Вся политика основана на трех словах: обстоятельства, предположения и случайности», — доказывает это. Презирая и ненавидя врачей и медицину, она в то же время верила простым знахаркам и часто призывала их для себя и для других. «Доктора и хирурги со всего медицинского факультета… круглые дураки (sont betes a manger du Coin)», — писала она. Ведь в 1783 г. из-за них издох (sic) человек, прослуживший ей тридцать три года! Слова «болезнь» и «доктор» стали для нее равнозначащи. Но зато «капли Бестужева» — вот ценное и универсальное средство! «Я не знаю, из чего состоят эти капли, — говорила Екатерина: — знаю только, что в них входит железо. Их дают вместо хины (во французском подлиннике: „en guise de quiquina“ (sic); а я их даю во всех случаях». В 1789 г., страдая спазматическими коликами, она считала, что вылечилась от них, исключительно благодаря петербургскому митрополиту Петрову, обложившему ей тело подушками, набитыми ромашкой.
И в то же время она писала:
«О счастье и о несчастье, как и о многих других вещах, у меня есть свое представление (ma cathegorie (sic) a moi): и то, и другое происходит лишь от столкновения известного числа мер, справедливых или неправильных».
И эти слова доказывают, что и в своем презрении к системам Екатерина не была систематична.
Вообще, несмотря на вечные колебания в области мысли и отвлеченных суждений, у Екатерины было все-таки несколько твердых и установившихся убеждений.
«Одно достоверно, — писала она за несколько лет до смерти, — что я никогда ничего не предпринимала, не будучи глубоко убеждена, что то, что я делаю, согласно с благом моею государства: это государство сделало для меня бесконечно много; и я считала, что всех моих личных способностей, непрестанно направленных ко благу этого государства, к его процветанию и к его высшим интересам, едва может хватить, чтобы отблагодарить его».
Это чувство долга соединялось в ней еще с возвышенным представлением об ответственности ее перед особым, верховным судом — единственным судом, власть которого она над собой признавала. Это не был суд того, Кого называют «Царем царствующих». Для этого Екатерина слишком много читала Вольтера и недостаточно — Боссюэ.