Роман с небоскребом
Шрифт:
Палата на восьмерых. Гвоздички на тумбочках около кроватей. Раковина в углу. Удобства на этаже в конце длинного коридора-кишки. Из треснутого оконного стекла в туалете сифонило февральской стужей. Бесплатный таксофон на стене возле лестницы – единственная связь с миром в домобильную эпоху.
Когда пришла в себя, огляделась. Шесть пар женских глаз взирали на меня с вялым любопытством.
– Меня Маша звать. А тебя? – спросила круглолицая веснушчатая девушка с кровати возле окна.
– Саня… – прошептала я.
– А
Я постучала себя по горлу, давая понять, что голос куда-то подевался.
– Бывает, – откликнулась моя соседка, яркая брюнетка лет тридцати пяти в шелковом малиновом халате с экзотическими цветами на рукавах. – Это от напряжения. Я, когда первого рожала, тоже двое суток без голоса была. Потом восстановится. Я – Жанна. У тебя кто?
– Мальчик.
– А у меня девочка. У всех в нашей палате девчонки. Только у тебя парень.
Она пошарила на тумбочке и надела очки, чтобы рассмотреть меня повнимательнее:
– Лет-то тебе сколько, Саня?
– Двадцать.
– Ну? – изумленно вскинула брови. – Я думала, ты еще школьница. А не врешь?
Уже потом, посмотревшись в зеркало, я поняла причину Жанниного удивления. На меня смотрела синеватая девчушка-заморыш с глазами-блюдцами на пол-лица. Я всегда была тощей, но после родов побила собственные рекорды: сорок пять кило при росте сто шестьдесят пять. Дородная докторша, загнавшая меня на весы, спросила сочувственно:
– Недоедаешь, что ль?
– Просто у меня конституция такая, – пояснила я.
– «Конституция»… – передразнила докторша. – А ребенка кормить как будешь? Уйдет молоко! Домой позвони, скажи, чтобы еды тебе принесли нормальной, мяса побольше, фруктов, минералки. Мы всех предупреждаем. Кормят нынче паршиво, не как в прежние времена. Финансирования нет, вот и варят бурду на воде. От такой кормежки ноги протянешь.
– Ладно, – согласилась я, мысленно отправляя сердобольную докторшу на три буквы. На какие шиши мне купят фрукты в феврале? Как-нибудь перебьюсь.
Превозмогая ватную слабость, добрела до телефона, прислонилась к стене, крашенной в зловещий сине-зеленый цвет, набрала номер. Трубку взял Сережка.
– Санька! – Его голос звенел восторгом. – Ты у меня умница, любимая моя! Я уже знаю, в справочную звонил. Вечером приеду. Что тебе привезти? Что ты хочешь?
Я замялась, вспомнив наказ полной докторши о фруктах и минералке. На самом деле есть не хотелось. Хотелось лечь, накрыться одеялом до макушки, чтобы не видеть и не слышать ни врачей, ни соседок по палате, а спать, спать… Чтобы проснуться уже дома, в своей квартирке с собственным теплым туалетом и пусть обшарпанной, но бесконечно родной ванной, на кровати, хоть скрипучей, но не казенной, под любимым пуховым одеялом, согревающим в любую непогоду…
– Не волнуйся, здесь нормально кормят, – сказала я.
– Как сын?
– Пока не приносили. Думаю, все хорошо. Иначе бы сказали. – Я зябко переминалась с ноги на ногу. По лестнице гулял ветер. – Пойду, а то здесь холодно стоять.
– Конечно, – озаботился Сережка. – Не простудись. Я люблю
– Я тоже тебя люблю… Я хочу домой.
– Скоро, – утешил Сережка. – Скоро ты будешь дома. Мы все приедем за вами.
В обед я поняла, что докторша нисколько не преувеличивала. Жидкий бульон из куриных костей с ошметками склизкой кожи. На второе тушеная капуста, в которой с трудом отыскивались говяжьи жилы. Компот удавленного цвета и непонятного состава.
– Я здесь старшего сына семь лет назад рожала, – сказала Жанна, подсаживаясь за мой столик. – Так раньше щи мясные варили, прямо-таки домашние. На второе котлеты делали – объедение. Помню, девчонка детдомовская родила. Такая была тощая, ребра выпирали. Так она специально температуру себе набивала, чтобы подольше здесь побыть, наесться вдоволь. А сейчас… – Она брезгливо поморщилась. – А что делать? Кушать-то надо. Вечером мужики придут, нормальной еды притащат. Ты ведь замужем? – озаботилась вдруг.
Я кивнула.
– А то я болтаю, а вдруг тебе неприятно… – улыбнулась соседка. – У меня дочка вторая, а муж третий, дай бог, не последний… – И рассмеялась журчащим кокетливым смехом.
– Эй, девки, че расселись, детей несут! – крикнула из дверей нянечка.
И, словно по команде, коридор огласился дружным ревом.
Юная сестричка, совсем девочка, везла длинную каталку, на которой в ряд лежали кулечки с высунутыми сморщенными, возмущенно кривящимися мордашками. Останавливаясь возле палаты, девочка-сестричка с необычайной ловкостью подхватывала по два кулька на каждую руку и разносила по кроватям.
– Ой, как она их! – испугалась я. – Не уронила бы…
– Где бродите, мамаши? – неожиданным баском выдала сестричка. – Кормить пора! Через полчаса заберу!
Мой сын был уже не красного, а нормального естественного цвета. Он мирно посапывал, сомкнув ресницы, удивительно длинные и изогнутые, как у Сережки, вскинув кулачки, перехваченные на запястьях клеенчатыми бирочками, на которых значились фамилия, рост и вес. Я разглядывала маленькое существо с одной и другой стороны и чувствовала скорее любопытство и робость, нежели безоглядную материнскую любовь. Если бы он открыл свои голубые глазки и снова посмотрел сияющим осмысленным взглядом, быть может, я снова ощутила бы знакомый внутренний трепет. Но ребенок крепко спал и не желал пробуждаться, даже чтобы поесть. Я потрогала занывшую от прихлынувшего молока тяжелую грудь. Со всех кроватей доносилось чмоканье и умиротворенное гульканье мамаш.
– Буди, – перехватив мой взгляд, сказала Жанна. – Пусть ест. А то потом молоко сцеживать придется, замучаешься.
– Как будить? – недоумевала я.
– За щечки потормоши. За носик.
Я послушно потрепала теплые бархатистые щечки и крошечный, как кнопка, нос. И даже пощекотала ниточкой от халата. Малыш чихнул, приоткрыл один глаз, совсем как Сережка, недовольно скуксился, ткнулся носом в предложенную грудь, секунду подумал, словно оценивал вкус и качество предложенного питания, а потом снова закрыл глаза и засопел.