Роман с пивом

Римминен Микко

Резко запахло болезнями и больными, но очень быстро к этому первоначально шокирующему запаху удалось привыкнуть и отыскать дверь приемного покоя. У самых дверей курил и одновременно говорил по телефону потрепанного вида молодой человек, которого тут же стал прогонять вышедший охранник, но наблюдать за этим не было времени, стеклянные двери приветливо распахнулись, и вот он — приемный покой. Регистратура находилась слева, все остальное пространство можно было бы назвать залом ожидания, с той лишь разницей, что все сидящие здесь стонали, кашляли или кряхтели, и почему-то вдруг появилась полная уверенность, что очень скоро все эти коки, кохи и палочки окажутся в твоем теле, казалось, в застоявшемся воздухе кишмя кишели вирусы

и бактерии, смешиваясь с капельками пота или слюны и легко перебираясь от человека к человеку, и над всем этим плыл подчеркнуто терпеливый голос медсестры из регистрационного окошка, снова и снова выспрашивая причины возникновения травмы, которая к тому времени поросла быльем в три с половиной промилле. Все это вызвало чувство невероятного отчаяния, но пришлось смириться, и сесть на влажную больничную скамью, и дышать своим же запахом пота и стертой до крови кожи, и краем глаза видеть, что Жира сел тут же рядом и уже потрясает кубиками в руках, а Хеннинен становится в длинную очередь к окошку регистрации. Так и сидели, уставившись на всех этаким мутным рыбьим глазом, а еще слушали. В комнате стоял невероятный шум, но постепенно в нем можно было различить отдельные голоса, какая-то женщина жаловалась на болезненные наросты на ногах, и просила принять ее быстрее, так как через три часа ей надо быть на игровой площадке, где маленькие резвые чертенята должны получить порцию ароматного супа, кто-то рассказывал о том, как вернулся с войны, а еще двое были совсем не прочь тут же развязать новую, один хотел сражаться с барыгами, другой с черными и мусульманами, а потом все это стало так больно слушать, что пришлось срочно призвать на помощь другие чувства, и поискать какое-нибудь занятие, например, для глаз, чтобы уши могли немного отдохнуть. Разглядывание убогих тоже оказалось занятием не из легких, как-то именно убогость, прежде всего, бросалась в глаза, исключение составляла разве что девушка с загипсованной ногой, стоявшая в углу и опирающаяся на костыли: по какой-то необъяснимой причине, глядя на нее, в душе вдруг вспыхнуло и мгновенно погасло желание любить.

В этой связи почему-то вспомнилась Марья, о которой как-то совсем позабыли, подумалось, что надо бы напомнить о ней Жире, но этот мгновенный проблеск сознания тут же погас, прежде всего по вине Жиры, который снова стал твердить про игру в кости, и тогда пришлось просто закрыть все двери, чтобы не слышать ни шума вокруг, ни уговоров Жиры. Последнее, что удалось увидеть перед тем, как опустить занавес, был тыкающийся в плечо указательный палец Жиры, и вот уже вокруг совершенно незнакомое место, окутанное приятной дремой, в которую тут же захотелось погрузиться, но все попытки поймать ее не увенчались успехом, всякий раз она растворялась в руках, как дым, и тогда в голову вдруг полезли всевозможные мысли, как молодые ростки мать-и-мачехи на освободившемся от снега поле, сначала снова вспомнилась Марья, и захотелось тут же по этому поводу позлорадствовать, но потом стало стыдно и грустно, а за грустью пришли печаль и уныние, они покрыли все тонкой серой пленкой, но самое страшное заключалось в том, что было совершенно неизвестно, что за ней и что будет, если она вдруг неожиданно порвется, но в эти рассуждения не стоило слишком углубляться, надо было срочно искать другую тему, а для этого пролистать события уходящего дня, который должен был закончиться уже столетия назад, но все продолжался и продолжался. И вот, листая и приводя в порядок этот длинный список ничегонеделания, похожий на бесконечную жевательную резинку с обезличенным вкусом пассива и множественного числа, вдруг подумалось: а так ли уж ценно это набившее оскомину «мы», ведь вполне же можно обходиться и без него, но тут же вспомнилось и зазвенело внутри, словно долгая, долгая нота, которую так боишься оборвать, теплое и нежное ощущения счастья, появляющееся вместе с осознанием

того, что ты не один, что где-то рядом есть еще два твоих друга, и от этих мыслей очень быстро наступило такое состояние, когда просто не было больше сил сдерживать это внутри себя и захотелось открыть рот и закричать на весь мир, мол, я люблю вас, черти, но тут же стало неудобно, а сказать все равно обязательно что-нибудь хотелось, не так уж важно что, главное вложить в эти слова всю ту правду, которую не смог прокричать:

— Послушай, Жира…

Ответил на это почему-то Хеннинен, он положил руку на плечо и сказал:

— Не волнуйся, я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.

— И мы тебя тоже, — выкрикнул Жира откуда-то из-за спины.

Потом на некоторое время снова наступила тишина. Осторожно приоткрыв глаза, можно было заметить, что туман стал уже рассеиваться, а впереди по-прежнему убегали вдаль рельсы, окруженные зелеными зарослями и торчащими кое-где домами, в окнах которых кипящим маслом искрилось солнце.

Пожалуй, в этом не было даже ничего необычного. Все тот же пейзаж, и те же голосистые птицы, и тот же город вокруг, который теперь наконец-то стал просыпаться, а рядом тихое ворчание Жиры, в котором можно было разобрать лишь фразу «ну ты даешь», — все было вполне обычно и вполне закономерно.

Откуда-то послышался тяжелый скрипящий звук, видно, сдвинулся с места товарный поезд, или его сдвинули.

Солнце светило ярко и высоко, и подумалось, что если подобраться к нему поближе, то можно услышать, как оно потрескивает.

А потом снова стало тихо, словно все внешние звуки ушли куда-то, оставив место для слов.

— Я вот только хотел сказать, если, конечно, уже не сделал этого на каком-то там подсознательном уровне, что, похоже, Жира, ты так никогда и не позвонишь этой своей Марье.

Жира сделал глубокий вдох, потом выдох и не сказал ничего. Но почему-то показалось, что выдохнул он с облегчением. А потом и вовсе закрыл лицо руками.

— И коли уж я начал уже говорить, то хочу рассказать, что видел сон, в котором все мы были там, в больнице.

Хеннинен повернулся, внимательно посмотрел, а потом быстро улыбнулся и сказал:

— Ну, на это могу сказать только одно — что теперь я чувствую себя гораздо лучше.

Он повернулся в сторону города и стал смотреть на него.

Жира поднял лицо, посмотрел вперед и стал что-то насвистывать, как будто осторожно дул на горячую картошку, почему-то было очень похоже. Меж деревьев вдруг что-то блеснуло, словно кто-то там, в поднебесье, открыл форточку, и на нее попало солнце. А может, где-то в Сахаре раскрыла крылья бабочка, всколыхнув воздух и положив начало легкому дуновению, которое, облетев полмира, стало резким порывом ветра, холодной тенью пробежавшей через все тело.

Прошло еще немного времени, а потом вдруг вспомнилась еще одна важная вещь, о которой тут же пришлось спросить:

— Так что, мы разве не пойдем туда, в больницу?

Хеннинен покачал головой и, продолжая как-то парализованно улыбаться, сказал:

— Возможно.

— Вах, — произнес Жира.

В розовом кусте на самом краю железнодорожного полотна что-то громко зашуршало. Неожиданно оттуда выпорхнула большая ярко-желтая птица и, перелетев на другую сторону, скрылась в листве деревьев. Она была такой нереально пластмассовой, что вся эта ситуация стала казаться похожей на какой-то анекдот. И тут вдруг захотелось снова что-то сказать, что-нибудь теплое и приветливое, про то, что во сне передумалось всякое, но Хеннинен снова прервал эту речь, сказав:

— Маршал. Мы все понимаем. Я же уже говорил.

А значит, и действительно все поняли.

Со стороны города послышался странный шелест или даже глухой стук. Он продолжился под мостом и внезапно вынырнул из тени на свет. Заяц-русак скакал вдоль железнодорожного полотна. Следующей остановкой была Пасила.