Роман с урной. Расстрельные статьи

Росляков Александр

Он никакой, конечно, не экстремист — а лишь упрямо мыслящий писатель, толкающий, подобно Томасу Мору и Кампанелле, свою идею «идеального государства делократов». И если бы наше государство строилось,

было б не так важно, совпадают его мысли с генеральным планом или нет. Важно, что он генерирует эту мысль, создает благую для любого дела конкуренцию — как учит вековая мудрость: «Бойся не супротивщиков, а потатчиков!»

Но если никакого дела нет, а есть одна туфта, эти супротивщики становятся классическими лишними людьми. А все лишнее не так, так сяк выводится из человеческого и общественного организма.

Государство, вырождающееся в чисто репрессивную модель, неизбежно стремится убить саму мысль — и конструкторскую, и политическую, и общественную. Так ему легче править безмозглым, не работающим, не зарабатывающим, а лишь хитрящим и ворующим обществом. Ибо такое общество, насквозь замаранное и опущенное, и против такой власти не попрет.

Я здесь нарочно не касаюсь самих обвинений, предъявленных Мухину по закону «О противодействии экстремистской деятельности». Поскольку сам этот закон, в котором экстремизм определяется «согласно дышлу» — уже какое-то совсем дремучее средневековье. Вроде иезуитского закона о ведьмах, по которому можно было карать кого угодно и за что угодно, и одним из признаков ведьмы считалось уменье плавать, за которое тащили на костер.

По нашему же «экстремистскому» закону следовало бы упечь чуть не всех наших прошлых классиков. Пушкина — за «Гавриилиаду», оду «Вольность», стихи к декабристам и другие, им сродни. Гоголь ушел бы за употребление слова «жид» в негативном смысле, Лермонтов — за возбуждение ненависти к правящему классу. Салтыкову-Щедрину сидеть не пересидеть за откровенное глумление над властью, Некрасову — за бунтовские призывы, Леониду Андрееву — за «Рассказ о семи повешенных», Горькому — за роман «Мать», Куприну — за его антисемитские заносы. Ну и так далее.

Можно, конечно, над этим только посмеяться: «Кто ж их посадит? Они же — памятники!» Но как быть живым писателям в стране, усердно называющей себя демократической, если любая изреченная в крамольном слове мысль отдает все более реальным сроком?