Роман в лесу
Шрифт:
Вечером к опечаленным женщинам присоединился Луи. Он пришел прямо от отца, коего оставил более спокойным, чем он был все время после оглашения приговора. Поужинав в унылом молчании, они разошлись по комнатам на ночь, и Аделина, оставшись одна, могла наконец предаться размышлениям об открытиях этого наполненного событиями дня. Страдания ее покойного отца, описанные его собственной рукой, более всего занимали ее мысли. Прочитанное так сильно потрясло ее душу и взволновало воображение, что память в точности сохранила его во всех подробностях. Когда же она осознала, что была в той самой комнате, где томился ее отец, где оборвалась жизнь его, что она, может быть, видела тот самый кинжал — кинжал, проржавевший от крови! — которым был нанесен ему смертельный удар, горе и ужас захлестнули ее душу.
На следующий день Аделина получила распоряжение приготовиться к суду над маркизом де Монталем, который должен был начаться, как только будут собраны все необходимые свидетели. Среди них была аббатиса монастыря, принявшая Аделину от д'Онуя, мадам Ла Мотт, которая присутствовала при том, как д'Онуй заставил ее мужа забрать с собой Аделину, и Питер, который был не только свидетелем этого, но и сопровождал ее, помогая бежать из аббатства и от посягательств маркиза. Ла Мотт и Теодор Ла Люк постановлением суда были лишены права явиться в суд.
Когда Ла Мотт узнал о происхождении Аделины и о том, что ее отец был убит в аббатстве Сен-Клэр, он тотчас вспомнил и рассказал жене своей о скелете, который обнаружил однажды в «каменном мешке» — комнате, через которую был ход в нижние кельи. Так как скелет был спрятан в сундуке и лежал в темной, со всех сторон накрепко запертой комнате, оба они не сомневались, что Ла Мотт видел тогда останки покойного маркиза. Тем не менее мадам Ла Мотт решила не травмировать Аделину и ничего не говорить ей до тех пор, пока это не станет необходимо по ходу процесса.
Чем ближе подступал день суда, тем больше возрастали тревога и волнение Аделины. Хотя справедливость требовала покарать убийцу и хотя любовь и жалость к отцу побуждали ее отмстить за смерть его, она не могла без содрогания думать о том, что станет орудием того правосудия, которое лишит ближнего жизни; бывали минуты, когда ей хотелось, чтобы тайна ее рождения никогда не была раскрыта. Если такая чувствительность в ее особом положении была слабостью [129] , то, по крайней мере, это была слабость доброго сердца, и тем самым она заслуживает уважения.
129
С. 287. Если такая чувствительность в ее особом положении была слабостью… — «Чувствительность» (всегда с положительным оттенком значения) становится одним из ключевых понятий последней трети XVIII в. Оно довольно растяжимо: включает и способность, «не мудрствуя лукаво», постигать суть вещей, и инстинктивное нравственное чувство, и активную филантропию.
Сведения, которые Аделина получала из Васо о состоянии Ла Люка, отнюдь не помогали ей успокоиться. Симптомы, которые описывала Клара, говорили, казалось, о том, что чахотка его уже приближается к последней стадии, и горе Теодора и ее собственное она выражала со свойственной ей красноречивостью. Аделина любила и уважала Ла Люка за его собственные достоинства и за ту истинно родительскую нежность, какую он проявлял к ней, но он был ей еще дороже как отец Теодора, и ее тревога за его угасавшую жизнь была не меньшей, чем тревога родных детей его. Тревога эта еще усиливалась мыслью о том, что, быть может, она-то и оказалась тем орудием, которое сокращало жизнь его; ведь Аделина прекрасно знала, что именно страдание за Теодора, вовлеченного в трагическое положение ее злою судьбой, пошатнуло здоровье Ла Люка и привело его к нынешнему состоянию. По той же причине он не желал искать облегчения в климате Монпелье, куда ему советовали отправиться. Когда она оглядывалась вокруг себя и видела, в какой беде оказались ее друзья, сердце ее сжималось; казалось, она обречена была приносить несчастье всем, кого любила. Что до Ла Мотта, то, каковы бы ни были его прегрешения и в какие бы замыслы, против нее направленные, ни был он замешан, она все забыла за ту помощь, которую он оказал ей напоследок, и почитала столько же долгом своим, сколько и потребностью души, вступиться за него. Однако в нынешнем своем положении она не могла ни в малейшей мере надеяться на успех; но если дело, от которого зависело возвращение ей ее звания, состояния, а следовательно, и влиятельности, будет решено в ее пользу, она намеревалась броситься к ногам короля и молить его о прощении Теодору и о жизни Ла Мотта.
За несколько дней до начала процесса Аделине сказали, что с нею желает говорить некий незнакомец; войдя в комнату, где он ожидал ее, она увидела мсье Вернея. Лицо ее выразило одновременно удивление и удовольствие от неожиданной встречи, и она спросила, хотя и не слишком надеялась получить положительный ответ, слышал ли он что-либо о Ла Люке.
— Я его видел, — сказал мсье Верней, — я приехал прямо из Васо. Но, увы, что касается его здоровья, мне нечем вас порадовать. Он сильно изменился за то время, что я его не видел.
Эти слова оживили память о тех несчастьях, которые стали причиной таких перемен, так что Аделина с трудом удержала слезы. Мсье Верней вручил ей пакет от Клары. Он передал его со словами:
— Помимо этого у меня имеются притязания иного рода, о которых я заявляю с гордостью и которые, возможно, послужат мне оправданием за то, что я прошу разрешения побеседовать с вами о ваших делах.
Аделина поклонилась, и мсье Верней с выражением самой нежной озабоченности сообщил, что осведомлен обо всем произошедшем на последнем заседании Парижского парламента, и о тех открытиях, которые касаются ее лично.
— Я не знаю, — продолжал он, — должен ли я поздравить вас или сострадать вам в связи с этим нелегким испытанием. Думаю, вы поверите, что я искренне заинтересован всем, что касается вас, и не могу отказать себе в удовольствии сообщить вам, что я состою в родстве, хотя и дальнем, с покойной маркизой, вашей матерью, ибо в том, что она была вашей матерью, у меня нет ни малейших сомнений.
Аделина стремительно встала и подошла в мсье Вернею; удивление и радость оживили ее черты.
— Неужто я в самом деле вижу перед собой родственника? — воскликнула она трепещущим от радости голосом. — И притом такого, кого смело могу на звать другом?
В ее глазах дрожали слезы; мсье Верней принял ее в свои объятья. Она молчала; прошло какое-то время, пока к ней вернулся дар речи.
Для Аделины, которая с самого раннего детства была покинута на чужих людей, для заброшенной и беспомощной сироты, которая до последнего времени не знала ни одного родственника, а первый, кого она узнала, оказался заклятым врагом ее, — для нее это открытие было столь же радостно, сколь и неожиданно. Но после недолгой борьбы с нахлынувшими на нее самыми разными чувствами, от которых сжималось сердце, она попросила у мсье Вернея разрешения удалиться, пока она не справится с собой. Он хотел было уйти, но она настояла, чтобы он остался.
Участие, какое мсье Верней проявлял к состоянию Ла Люка, еще усиленное всевозраставшим чувством к Кларе, побудило его приехать в Васо, и тут он узнал о происхождении Аделины и нынешней ее ситуации. Получив эти сведения, он незамедлительно отправился в Париж, чтобы предложить поддержку и помощь вновь обретенной родственнице и похлопотать, насколько возможно, по делу Теодора.
Аделина вскоре вернулась; она уже была в состоянии говорить с ним о семье своей. Мсье Верней предложил ей свою поддержку и любую помощь, какая только понадобится.