Роман

Сорокин Владимир

Роман улыбнулся.

Милый, милый дядюшка Антон. Тот же развал седых прядей, то же щеголеватое пенсне «стрекоза», за хрупкими стеклышками которого все те же умные, слегка усталые глаза в ореоле припухших век. И шутки прежние – как пять, десять лет назад. И смех. И трогательная, по-детски беззащитная любовь к Лидии Константиновне.

Роман перевел взгляд на нее – спокойную немолодую женщину с необычайно мягкими чертами бледного лица и всегда несколько удивленными большими зелеными глазами.

Нет,

конечно, она изменилась за это время: и морщинок стало больше, и проседь в густых, стянутых в большой пучок волосах обозначилась сильнее, и в худых плечах уже заметней проступала слабость, нежели былая грация. Черная кружевная шаль эту слабость подчеркивала.

Роман любил этих людей, заменивших ему умерших родителей, в их доме он не чувствовал себя чужим и никогда не испытывал стеснения, почти всегда преследовавшего его в обществе столичных родственников, в сердобольных речах которых ему постоянно мерещилось ненавистное, серое слово «сирота».

– Рома, что же ты рыжиков не попробуешь? – нарушила тишину Лидия Константиновна.

– Спасибо, тетушка. Непременно попробую.

– Попробуй, брат. Обязательно попробуй. – Жуя, дядя положил вилку, нравоучительно поднял палец. – Заявляю тебе со всей прямотой, на коею способен истинный аматёр всех искусств: таких рыжиков ты не отведаешь нигде! Ни-где!

– Верю, дядя Антон, – улыбнулся Роман, накладывая рыжиков с заботливо поданной тетушкой чашки. – У вас так все изумительно вкусно, так мило. Мне, ей-богу, кажется, будто я еще трясусь в поезде и вижу чудесный сон.

– Жизнь, дорогой Роман Алексеевич, и есть сон, как сказал Платон, – тут же вставил Антон Петрович, с ловкостью хирурга разрезая моченое яблоко на четыре дольки. – Очень даже возможно, что действительно все это тебе снится. Но рыжики не есть сон, рыжики остаются рыжиками, даже во сне. А наши рыжики и подавно. Они, как совершенно верно заметил бы все тот же Платон, есть некий изначальный эйдос, в себе и для себя сущее, черт меня задери!

– Антоша, прекрати, – махнула рукой Лидия Константиновна. – Ромушка, как здоровье тети Кати?

– Она в добром здравии.

– Слава Богу. Мы здесь всего два месяца, а мне кажется, будто не видела ее вечность. Как успехи Любани?

– Только что вернулась из Швеции.

– У нее были гастроли?

– Да. Два концерта.

– Интересно, как она теперь играет? Я не слышала ее больше года.

– Чудно. Накануне своих сборов я упросил ее сыграть.

– Что она играла?

– Партиту Баха. Изумительно. И скрипка у нее прекрасная. Новая.

– Какая?

– Гварнери.

– Любаня прекрасный музыкант, судари мои, – проговорил Антон Петрович. – Одно меня настораживает в ней – слишком легкая творческая судьба.

– Что ты имеешь в виду? – спросила Лидия Константиновна.

– Слишком все прямо и очевидно: консерватория – и сразу же признание.

– Но, Антоша, она действительно очень одарена.

– Безусловно. Однако когда талант принимается публикой с такой легкостью, это может повредить ему. Я имею в виду талант исполнительский. Человек в таких условиях быстро теряет чувство меры, перестает трезво оценивать себя.

– Но, дядюшка, это зависит от человека. – Роман отодвинул пустую тарелку и принялся вытирать губы белой салфеткой с тем же вензелем НВ. – По-моему, Любаня, как никто, трезво оценивает себя. Она запрещает даже вслух хвалить ее игру.

– Рома, ну какая женщина способна трезво оценить себя! – развел руками Антон Петрович. – Если она умеет это делать, значит, просто это загримированный мужчина. Сей род лукав. И в лукавстве черпает силу.

– Какие глупости, – отозвалась тетушка, вставая и направляясь к маленькому плетеному столику, на котором стоял, попискивая, самовар.

– Позвольте, сударыня. – Дядюшка встал с нарочитой проворностью и перенес самовар на стол.

Вскоре Роман пил из низенькой китайской чашки душистый, крепко сдобренный мятою чай, а на столе вместо соленостей стояли вазочки с вареньем и медом.

Разговор шел о новом увлечении молодого гостя.

Уже более года, как Роман оставил место адвоката и занялся живописью, беря частные уроки и посещая рисовальные классы. Отправляясь в Крутой Яр, он просил тетю Катю выслать заботливо упакованные им этюдник, холсты и краски через неделю, полагая, что не стоит живописать в предпасхальную седмицу.

– Значит, ты теперь рыцарь кисти и палитры. – Антон Петрович прихлебывал чай из своей огромной фарфоровой кружки.

– И мольберта, – добавил Роман, накладывая себе прямо в чай клубничного варенья.

– Да. И мольберта, – серьезно произнес дядя, пространно вздохнув. – Что же. По-моему, это расчудесно. Знаешь, я всегда настороженно воспринимал сообщения Катерины и Любани о твоих успехах в области права. Все-таки, зная твой характер… Слава Богу, что ты ушел оттуда.

– Но, с другой стороны, это давало неплохой доход, – осторожно вставила Лидия Константиновна.

– Ерунда. Главное – человек свободен…

– Тетушка, я же даю уроки студентам. Конечно, получается гораздо меньше моего прежнего заработка, но мне хватает.

– Ну и прекрасно, – одобрительно тряхнул белыми кудрями дядя Антон. – Деньги хороши, когда не залеживаются в карманах. В противном случае от них начинает тошнить. Меня, признаться, жуткое любопытство съедает по поводу твоего художества.

– Меня тоже, – добавила Лидия Константиновна.

– Страшно интересно. – Дядя допил чай и, чмокнув губами, с легким стуком опустил кружку на стол.