Романы. Повести. Рассказы
Шрифт:
«У нас ничего не было!»
«Нет, было. Если я говорю, значит, я знаю. Просто ты был не первый. Он был завучем в нашей школе. Вместе с отцом работали, только папа не вернулся, а он вернулся, без ноги, ходил на протезе, вот как ты сейчас… Вызвал меня как-то раз в свой кабинет, мялся, мялся, потом сказал, что хочет мне заменить отца».
«Ну и что?» — подумал человек на костылях.
«Да ничего. Запер дверь на ключ, сел со мной рядом на диван».
«С протезом?»
«Протез отстегнул».
«Ах ты, дрянь, отвяжись, дрянь! Что тебе от
«Как это что? Он еще спрашивает! А кто алименты будет платить? Все вы сволочи, вам бы только удовольствие получить. Кобели проклятые».
«Слушай, проговорил он, дрожа от ненависти, — еще одно слово — и…»
«А чего мне бояться? Мне жить негде! — закричала она. — С ребенком! По вокзалам таскаюсь! По ночлежкам… Это твой ребенок. Твой, не отпирайся».
«Не знаю я ничего и не хочу знать, и убирайтесь немедленно, чтоб вашего духу здесь не было! Ишь, моду взяли! По квартирам шастать. Бог подаст!»
В гневе он хлопнул дверью и, лежа под пледом, долго не мог успокоиться. Поднял книжку с пола; снова звонок. Да пусть она там хоть разорвется! Что это вообще такое? Ни доказательств, ни документов. Письмо… Кто ж не пишет любовные письма девчонкам! Надо еще проверить, думает он, действительно ли это его письмо.
Поразительно, что от прошлого, от всей прелести остался один только голос, волшебный грудной голос, даже когда она стала ругаться. Если бы не свет из комнаты, зимний свет, он не заметил бы перемены. Как она разыскала его? Нет, ты подумай: снова звонит; дрянь, шлюха, авантюристка. Пришла его шантажировать.
Он тащится в коридор.
«А я уж было решил, что вас нет дома».
«Доктор?.. — сказал человек на костылях. — Какими судьбами?»
«Мне тут по дороге. Решил вас проведать. Узнать, как дела».
Он укладывается, как положено пациенту, жмется к спинке дивана, чтобы освободить место. Хирург сидит вполоборота, потирая замерзшие руки.
«Вы, я вижу, молодцом».
В комнате полутемно.
«Зажечь свет?»
«Не стоит».
«Выпьете чайку, доктор?»
«Благодарю».
Врач постукивает по гипсовому футляру, ощупывает пальцы ног. Пальцы теплые. Нет ли чувства онемения? Что ж, прекрасно.
«Я думаю, — говорит он, — хорошо бы вам на следующей недельке… В понедельник операционный день, так что лучше всего во вторник. Заглянуть в клинику».
«Но вы же сказали, через шесть недель».
«Что? Да, конечно. Гипс будем снимать через шесть недель. А пока что…»
«Выпьете чайку?»
«Спасибо. Послушайте, я и не заметил. У вас на щеках румянец. Ай-я-яй! У вас температура», — сказал врач.
Он обвел глазами комнату, книги, паркет, на котором остались царапины от коньков. Тяжко вздохнул и, закрыв лицо руками, разрыдался.
«Доктор, — пролепетал больной, — успокойтесь…»
«Не могу… Не надо было мне приходить… Не надо было вообще вас оперировать. Лучше бы кто-нибудь другой».
«Вас встревожило, что у меня температура, разве это так важно?» — спросил человек в гипсе, цепляясь за последнюю надежду.
Хирург покачал головой, потом кивнул.
«Это симптом», — сказал он, сморкаясь.
«Симптом чего?»
«Вы сами знаете».
«Патологический перелом? Зачем же вы от меня скрывали?»
Хирург развел руками.
«Это было всего лишь подозрение. До свидания, — сказал он, — до вторника. Не забудьте».
Человек с гипсовой ногой пробегает глазами несколько строк, у него не хватает сил добраться до конца абзаца, книга лежит на груди, он слушает нарастающий рокот литавр, оркестр тишины. Ибо тишина, кто же этого не знает, может быть тихой, а может и оглушить, может быть мелодичной, может быть грозной, может быть какофонической, может терзать слух! Вальс тишины, менуэт тишины, дикий канкан тишины! И он лежит, зажмурившись и заткнув пальцами уши. Надо переждать. Опускает руки. Тишина играет анданте.
После чего дверь распахивается сама собой.
«Оставьте меня в покое!» — кричит он.
Тот или то, что стоит в проеме двери, не обращает на его стоны никакого внимания.
«Кто вам дал право? Дайте мне умереть спокойно! Ненавижу вас всех».
Из-за того, что стало совсем темно, не разберешь, кто или что стоит на пороге: нечто косматое, может быть, гость напялил на себя медвежью шкуру. Театр, думает больной, кажется, сегодня святки или как там это называется, хотят восстановить старые обряды. Ряженый, сейчас будет просить денег. Да пошли вы все!
Что за моду взяли! Дайте спокойно умереть. Что-то дымчатое, без лица, без рук. Он кашляет. И тут его осеняет: темнота наступила не оттого, что угас короткий зимний день, а оттого, что вместе с этим последним гостем в комнату проник черный дым. Бесформенное черное существо заняло всю комнату, расползлось по полу, загородило окно, еще минута, и дымом станет он сам.
СОН В ЗИМНЮЮ НОЧЬ
Tes cheveux, tes mains, ton sourire
rappellent de loin quelqu'un que j'adore?
Qui donc? Toi-m^eme.
Marguerite Yourcenar. Feux.[17]
Дневниковая запись Людовика XVI от 14 июля 1789 года — что-то о погоде и охоте — навсегда останется трагикомическим недоразумением, но когда Франц Кафка записывает в дневнике:
«Германия объявила войну России. После обеда — плавательная школа», — это заставляет задуматься об иерархии событий. Изо дня в день домашний экран внушает вам, что партийные дрязги или отставка футбольного тренера — самое важное из всего, что происходит в мире. Глядя в рот комментатору, который разъясняет всемирно-историческое значение очередной встречи в верхах, вы спрашиваете себя: будут ли о ней помнить через неделю? Что вообще останется от всей этой трухи?