Романы
Шрифт:
– Тс! – вскричал Ростислав Глебович.
– Хэ! господин бачка! я не сказка буду говорил, а всякой былина, начинаесе по нашему богом, – отвечал Татарин своим наречием.
– Ну! – возвгласил Боярин.
– Я, господин бачка, родом из Орды Урги, далеко, далеко отсюда Урга, в Монгольской стороне, на светлой Толе. Был я в светлом Сарае Хана Мынгэ Турганом [82] при главных Золотых воротах. Мынгэ-Хан умер, Орду наследовал сын его Харазаяли-Хан. Мне наскучило быть Турганом, я оставил Золотые ворота и жил у молодого Мирзы Эмина, сына первого Ханского Мирзы Хамида.
82
Сторожем.
– Давай сюда всех Ханым отца моего! – сказал Харазанли Сарай-Ага на другой же день после смерти отца.
Цветы Харэма Мынгэ-Хана явились перед ним.
Ни один не понравился.
Мак-Фируз была слишком нескромна, Гюль-Беаз холодна, Хадича уныла, Мыслимя неловка, Олынь дородна, Сабирабездушна, Айну-Хаят проста, Алха [83] худощава – словом, не было ни одной, которой бы Харазанли решился сказать: Джаным! Кузымь! [84]
83
Mак-Фируз, Гюль-Беаз, Хадича, Мыслимя, Олынь, Сабира, Айну-Хаят, Алха – татарские женские имена.
84
Душа моя, любовь моя!
– Хамид! – сказал Хан первому своему Мирзе. – В Харэме нет для меня Хадыни. Хочу иметь женщину, которая нравилась бы мне, как узнику луч светлого солнца, промелькнувший в темницу, как роскошный отдых усталому страннику, как жаждущему Измаилу показанный Ангелом родник среди песков Фарана.
– Прикажи, великий Харазанли, собрать всех красивых дев Орды своей и всех привезенных невольниц и выбери из них себе полный Харэм: семь Хадынь, триста жен и пятьсот невольниц.
– Этого много, это долго! – отвечал Харазанли. – Мне нужна одна. Много светлых звезд среди ночи, а ночь темна; одно только солнце во время дня, а день ясен. Мне нужно солнце!
– Долго Хан будет искать это солнце; оно, может быть, за горами, за морями.
– Не буду я искать того за горами, что под рукой. У тебя, Хамид, я слышал, есть дочь; мне про нее говорят; говорят, что нет другой под небом; я хочу видеть ее!
Слова Харазанли поразили Хамида; он затрепетал от мысли, что его любимая, единственная дочь, Мыслимя, будет невольницею какой-нибудь Хадыни, если не понравится Хану или он разлюбит ее. Но Хамид не смел показать неудовольствия своего, он приложил руку к сердцу, потом к челу и вышел.
– Эмин! – сказал он сыну своему, который заметил черную печаль на лице отца своего. – Хан желает иметь сестру твою, Мыслимя, Хадынею. Не потому тяжела мне эта воля Хана, что Орда не любит видеть дочь первого Мирзы Хадынею Хана, но потому, что я люблю дочь свою и не хочу никому отдавать ее при жизни своей.
– Баба Хамид! – сказал Эмин отцу своему. – Есть у меня колпак, да не знаю, будет ли он тебе по голове.
– Говори! – отвечал нетерпеливо Хамид.
– Слушай: купи невольницу дорого, на вес золота. Хан не знает моей сестры; приведи невольницу вместо сестры.
Хамид рад был доброму совету сына и обнял его.
Призвали купца, торговавшего невольницами. Многих пересмотрели Хамид и Эмин; ни одна не подходила красотой к Мыслимя.
– Есть у меня невольница, – сказал наконец купец, – да не смею продать тебе светлый камень, которому место только на чалме Ханской.
– Продай мне этот светлый камень; что запросишь, вдвое заплачу! – сказал Хамид.
– Хорошо, за десять Эйгэров [85] из твоего табуна на выбор и за тридцать верблюдов отдам тебе Гюльбухару, да на придачу сто баранов, пятьдесят шкур лисьих и десять кусков Индийской золотой ткани.
85
Жеребцов.
Хамид согласился.
– Идите же смотреть невольницу ко мне в дом. Понравится, дайте мне десять Эйгэров, тридцать верблюдов, сто баранов, пятьдесят шкур лисьих, десять кусков Индийской золотой ткани; возьмите ее тайно и не забудьте, что меня зовут Каф-Идыль!
Когда смерклось, Хамид с сыном пошли к купцу.
Затрепетал Эмин, когда вошли они в калитку дома, перед которым только за день, проходя мимо и заметив сквозь деревянную решетку женское лицо, он остановился и поклялся овладеть чудною красавицею, которая так печально и ласково на него смотрела и как будто умоляла спасти ее.
Когда они вошли в дом, купец уже ожидал их; невольница стояла под покрывалом.
– Подними покрывало свое, Гюльбухара! – сказал ей Каф-Идыль.
– Она моя! – вскричал Хамид и хлопнул Каф-Идыля по руке в знак заключения торга.
Вспыхнул Эмин, когда увидел знакомое уже ему лицо Гюльбухары; едва удержался он, чтоб не вскрикнуть: «Нет, она моя!»
Когда робкий взор невольницы встретился со взором Эмина, очи ее опустились… и покрывало также. Эмин слышал глубокий вздох.
«Любит она меня! Она должна быть моею!» – думал Эмин.
Взяв с собою Гюльбухару, Хамид пробирался к дому; мысли его были исполнены то жалостью к стадам и табунам своим, то жалостью к дочери.
Эмин следовал за ним и не знал, о чем думать; все противоречило его желанию и надеждам.
Моя звезда светлая, моя! Сорву ее с неба я, сорву! –пропел он печальным голосом, входя вслед за отцом и Гюльбухарой в калитку своего дома и сжав крепко ее руку.
Покуда Хамид был в Харэме своей дочери, где Гюльбухара надевала роскошный карсит [86] , из Дамасской материи, шитый золотом, бархатный колпак, осыпанный жемчугом, такью и тушлык [87] , унизанные Юнанскими златницами, и блязык [88] , кованный из золота и осыпанный драгоценными камнями, Эмин торопливо ищет в голове своей средств овладеть Гюльбухарой и не находит ни одного.
86
Род тюники; женская татарская одежда.
87
Отвес сзади и нагрудник, унизанные различными золотыми монетами.
88
Нарукавье.
«Еще несколько раз вздохну я, – думает он, – и она уже будет в Харэме Хана! Оттуда нет ей исхода, как из могилы! Просить отца уступить мне невольницу? Хамид не согласится пожертвовать дочерью для прихоти сына. Насильно вырвать счастье свое из рук его?.. Эмин не решится: он любит Бабу Хамида!»
Как раненный ядовитою стрелою падает Эмин без сил на землю.
Слышит тяжелые шаги отца своего и за ним шорох шелковой ткани, слышит слова: «Помни, что отныне ты не Гюльбухара, а Мыслимя, дочь первого Мирзы, Хадыня Харазанли Хана! Этого хочет Аллах!.. Но он запирает уста твои молчанием!»