Ромен Кальбри
Шрифт:
За свою землянику я получил в трактире «Чудесная мельница» всего шесть су, да и то только потому, что торговец рыбой кричал на весь дом, что заплатить меньше — значит обокрасть бедного мальчика.
— А теперь, — заявил рыботорговец после того, как сделка состоялась, — подайте нам две рюмки!
Я был в таком положении, когда не приходится деликатничать, и сказал:
— С вашего разрешения, я предпочел бы съесть кусок хлеба.
— Ладно, пей! А если ты голоден, возьмешь хлеба из той порции, что я закажу.
Взять хлеба из его порции! Конечно, я не заставил просить себя дважды.
Я думал, что приду в Пор-Дье вечером, а приехал значительно раньше — около четырех часов дня. В это время мама обычно бывала у вечерни, поэтому я смог проскользнуть в дом незаметно и пробраться в «рубку», куда мама почти никогда не заглядывала. «Рубка» стояла на старом месте, и все в ней оставалось по-прежнему, как было еще при покойном отце: там были свалены его сети и другие рыболовные принадлежности. Сети до того пересохли, что походили на старую паутину, но еще хранили запах моря и смолы. Я сперва поцеловал их, а потом сгреб в охапку и устроил себе из них постель. Покончив с этим делом, я подошел к окну, выходившему в кухню, открыл его, чтобы, оставаясь незамеченным, видеть все, что там будет происходить, и принялся ждать.
Но я забыл о своей усталости. Едва я присел на сети, как мгновенно уснул и проснулся только от звука голосов. Вероятно, я спал долго, потому что на дворе уже совсем стемнело. Наклонившись над очагом, мама раздувала огонь. Рядом с ней стояла моя тетка.
— Значит, — проговорила тетка, — ты собираешься к нему в воскресенье?
— Да, я очень соскучилась. К тому же хочу посмотреть сама, как там ему живется. Правда, в письмах он ни на что не жалуется, но я чувствую, что он сильно тоскует.
— Говори что хочешь, но на твоем месте я бы никогда не отдала мальчика брату Симону.
— По-твоему, лучше было бы отпустить его в море?
— А что в этом худого?
— Худого? А где твой старший сын? Где наши братья — Фортюнэ и Максим? Где мой бедный, дорогой муж? Посмотри, скольких недостает! Всех взяло море!
— И все же я меньше боюсь моря, чем брата Симона. Разве он человек? Он — мешок с золотом.
— Я ночей не сплю — все думаю об этом! И даже не так волнуюсь из-за всего, что приходится выносить моему бедному мальчику, как из-за того, во что он может превратиться, живя с таким человеком. Братья Леге вспоминали о нём на днях, говорят, у него не меньше трехсот тысяч франков. Честным путем при его жалованье нельзя нажить таких денег. Ах, зачем я согласилась отдать ему Ромена на целых пять лет!
— Неужели ты не можешь взять мальчика обратно?
— Если я его заберу, Симон рассердится. Заставит меня платить неустойку, а где мне взять денег? От него всего можно ожидать. Но теперь я хоть повидаюсь с моим мальчуганом…
— Тогда в субботу вечером я принесу тебе горшок масла. Передай его от меня Ромену. Его небось там плохо кормят.
Тетя ушла, а мама принялась готовить ужин. Аппетитный запах жареного картофеля напомнил мне те дни, когда я, голодный, возвращался из школы.
Мама села за стол, я видел ее лицо, хорошо освещенное свечкой. Ужин ее был недолог. Она часто переставала есть и задумывалась, устремив глаза в пространство, словно поджидая кого-то, или во вздохом смотрела на пустое место за столом, где я когда-то сидел против нее. Бедная дорогая мама! Я как сейчас вижу перед собой ее милое лицо, такое печальное и кроткое. Она думала обо мне, горевала в одиночестве, а я был тут, в трех шагах от нее, и не мог броситься к ней, застывший, скованный своим проклятым решением.
Между тем мама, всегда любившая чистоту и порядок, поставила все на место, вымыла тарелку и вытерла стол. Потом встала на колени у изображения святого Ромена, висевшего на стене, и принялась горячо молиться.
Сколько раз стояли мы с ней вдвоем на этом самом месте, в этот самый час и просили бога сохранить жизнь моему отцу…
Услыхав знакомые слова молитвы, которые мы так часто произносили вместе, я тоже опустился на колени и тихонько повторял их за ней. Только не имя моего отца было теперь на дрожащих устах матери, а мое.
Ах! До сих пор не могу понять, как я удержался и не бросился к ней в ту минуту!
Глава VIII
Я заснул весь в слезах и спал под домашним кровом куда менее спокойно, чем накануне среди лугов Доля. Еще до рассвета, как только прилив начал биться о прибрежные скалы, я тихонько выбрался из «рубки».
Вчера, когда я в четыре часа дня пришел домой, морской отлив только начинался, и теперь прилив говорил о том, что скоро наступит день, а я очень боялся, как бы меня не увидел кто-нибудь из соседей.
Строя планы своего путешествия, я не думал, что мне будет так тяжело покидать родной кров; дойдя до терновой изгороди, отделявшей наш дом от ланд, я невольно остановился и обернулся. Сердце мое разрывалось от горя. Петух кричал в нашем курятнике, собаки соседей, разбуженные моими шагами, надрывались от лая. Я слышал, как они гремели цепями, бросаясь в мою сторону. Занималась заря, узкая белая полоска света мерцала над вершинами скалистого берега, и наш домик на этом фоне казался совсем черным.
И мне вспомнилось все мое детство с того времени, как я стал понимать окружающее. Вспомнилось, как мой отец по ночам брал меня на руки, ходил со мной по комнате и, стараясь убаюкать, напевал песенку:
Гравий шуршит по земле, Тир-лир-лир…Вспоминалась пойманная мною чайка со сломанным крылом, которая стала ручной и ела из моих рук; вспомнились ночные бури, когда мама не могла спать, боясь за отца, ушедшего в море, и мы молились с ней перед мерцающей восковой свечкой. Я был свидетелем всех ее мучений и тревог, и вот теперь, если я уеду, она снова будет страдать из-за меня. Покинуть ее… да ведь это настоящее преступление!