Рось квадратная, изначальная

Зайцев Сергей Григорьевич

В сердце кипело возмущение, требуя немедленной расплаты, но умом Благуша понимал, что до этого ещё ох как далеко. Ничего, Выжига! Отольются тебе горькие слёзки, бывший друган, полной чашей отольются, посмотрим ещё, кто на Милке женится.

Глава шестая,

где Благуша воспользовался не тем, чем хотел, а тем, что было

Наш страх – это источник храбрости для наших врагов.

Апофегмы

Оказавшись под куполом Станции, свежеиспечённые приятели сразу направились к загону для строфокамилов, но, мимоходом обнаружив на стене трактира вантедную доску, которой вчера ещё не было, сообщавшую,

что в розыск объявлена ватага Рыжих, любознательный по натуре Благуша не устоял перед искушением. Хотя следовало поторапливаться, он остановился и всмотрелся в вантедку – доску, словно блюда праздничный стол, украшали хитрые и гнусные рожи бандюков, явно воспроизведённые талантливым художником. Под каждым портретом было написано имя, особые приметы и родовой матюгальник, последний – как самый верный опознавательный знак. Сгорая от любопытства, Благуша бегло просмотрел все: Хитрун – «кровь из носу», огромный рост, жуткая сила, владеет всеми видами холодного оружия; Жила – «усохни корень», худощавый, виртуозно управляется с арканом; Ухмыл – «усы узлом», коренастый, широкоплечий, на левой щеке шрам от виска до подбородка, прилично играет на балабойке; Пивень – «плисовые штанцы», худой, жилистый, голос необычайно басистый; Буян – «пся крев», рост средний, телосложение среднее, обладает бешеным нравом. Прочитав же, снова перевёл взгляд на преступные лица. Судя по внешности – чистейшей водицы жители домена Крайн, и имена вполне соответствующие бандюкам. Особенно хорошо выписан оказался ватаман Хитрун, словно художник лично знал его в лицо, – гнусная испитая харя с рыжими усищами шире плеч, с торчащими во все стороны рыжими же патлами так и сверлила с портрета крошечными злыми глазками, заставляя с невольной дрожью отвести взгляд. Не дай судьба встретиться с таким на узенькой дорожке… Благуша зябко передёрнул плечами, покосился на спутника – кряжистого, внушительного своим видом Обормота, тоже изучавшего вантедку, с сияющей начищенным лезвием алебардой в правой руке, и сразу успокоился. Ничего, пока такие вот «обормоты» исправно делают своё дело, простой люд под надёжной защитой!

– Бочонок бабок за поимку каждого бандюка, – восхищённо молвил Обормот, дочитав объявление и по привычке стукнув алебардой в пол. – А за ватамана – так все два! Вот бы сподобило словить! Ладно, пошли, слав, нечего время зря терять! Бесплодные мечтания, халваш-балваш, не к лицу настоящему мужчине!

Слав удивлённо хмыкнул. Заняться поимкой бандюков ему и в голову не пришло, просто любопытно было на их рожи взглянуть и родовые ругательства почитать. Появление вантедки в общественном месте – само по себе событие довольно значительное в жизни мирян, так как нужно очень уж здорово насолить властям, чтобы на ней оказаться. Вот ведь действительно, у кого что болит, тот о том и говорит… Через минуту они были уже возле загона. Прилепившееся к стене купола Станции строение выглядело старым и обшарпанным, лишь кое-где вместо отслуживших досок светлели заплаты из свежего дерева да ворота были явно подновлены. Опередив слава на шаг, Обормот любезно распахнул перед ним калитку в воротах, словно приглашая в свой собственный дом, и Благуше ничего не оставалось, как шагнуть внутрь. Хороший парень этот стражник, оторви и выбрось, надо будет его как-нибудь отблагодарить…

С этой мыслью слав и замер на пороге. Он увидел перед собой длинный узкий коридор: слева высилась дощатая стена в два с половиной человеческих роста, а справа всё пространство загона словно было соткано из связанных в решётки жердей, образующих длинный ряд отдельных стойл для строфокамилов – и друг дружке никто не мешал, и простор птичьему глазу был виден. Привычный интерьер…

Вот только стойки были пусты, и в загоне стояла мёртвая тишина.

Благуша растерянно завертел головой, чувствуя, как сжалось и упало сердце. Не может быть. Неужто все бегунки скуплены? Откуда-то из глубины стоек донёсся странный скребущий звук, и взгляд слава сразу же метнулся, в ту сторону и Благуша не заметил, как у него отвисла челюсть.

Строфокамилы никуда не делись. Они спали. Лёжа. Против обыкновения спать стоя. Спали возле кадок, в самих кадках, утопив оперённые туши в водице и пище, чуть ли не друг на дружке. Дёргались в беспокойном сне голенастые лапы, сжимались устрашающие когти, шевелились шеи и головы. Одна птица даже попыталась всхрапнуть, но, видимо ввиду отсутствия практического опыта, получилось лишь придушенное сипение.

Сзади, не менее поражённый открывшейся картиной, в ухо Благуше молча сопел Обормот.

– Да что тут происходит, оторви и выбрось?! – наконец вырвалось у Благуши, впавшего в полнейшее отчаяние.

– Понятия не имею, – пробормотал Обормот и крикнул: – Эй, дед, халваш-балваш, а ну на свет выходь! Где ты там ховаешься?

Дверь незаметной пристройки скрипнула, в щель высунулась седая голова и уставилась на Благушу – он оказался ближе.

– Что тут у тебя за бардак, дедуля? – хмуро поинтересовался Обормот, прислонив алебарду к стене загона и запуская одновременно одну пятерню сзади под шлем, почесать затылок, а вторую – спереди в штанцы, что, вероятно, являлось признаком крайней озабоченности. – Я тут к тебе клиента привёл, халваш-балваш, а ты даже не встречаешь…

Но дед не слышал дальнего сродственника, коим назвался Благуше Обормот. Выцветшие от старости узкие манговские глаза смотрели на Благушу в упор, смущая того столь непонятным пристальным вниманием.

Вдруг строфник завопил как оглашённый и бросился на слава, замахиваясь клюкой с явным намерением приложить тому промеж глаз. Благуша ошарашенно отскочил в сторону, а Обормот, прекратив чесаться, могучей дланью ловко подхватил тщедушного деда за шкирку и вздёрнул в воздух. Но даже зажатый в лапе Обормота, старикан всё равно размахивал руками на манер ветряной мельницы и норовил хватануть Благушу клюкой или пнуть ногой в ветхом сапоге, да не куда-нибудь, а именно в лицо, на крайний случай – хотя бы в пах.

– Ах ты вор, вражий сын, халваш-балваш, ты что наделал?! – пронзительно вопил дед. – Ещё и вернуться посмел, посмеяться над стариком, халваш-балваш, решил?! Да я тебя сейчас изничтожу! В порошок сотру! Ты, порождение Бездонья, сын шлюхи и камила, пустоголовый…

Прыть дедка была отнюдь не стариковская, и угомонился он лишь после того, когда Обормот с силой тряхнул рукой, да так, что беззубые челюсти чмокнулись друг о друга.

– Оставь в покое моего другана, дедуля. Что бы тут ни случилось, он в твоих бедах не виноват. Он всю ночь… халваш-балваш, можно сказать, со мной пробыл.

Дед замер и уставился на Благушу повторно.

– Ай-ай, и вправду не он, – с сожалением простонал дед и поник головой, враз потеряв былую энергию. – Позор на мою седую голову, халваш-балваш, проклятие на мой бестолковый род…

– Ну-ну, – строго осадил его Обормот, нахмурив кустистые брови. – Род наш не трогай, не весь он бестолковый. А теперь по порядку, дедуля. Не как своему племяннику, а как стражу законности в этом домене, ты должен подробно доложить мне, что тут творится.

– Отпусти, сынок… – жалобно взмолился строфник. – Обознался я, халваш-балваш, от расстройства.

– Не будешь драться?

– Не буду, халваш-балваш…

И дед рассказал. Как пришёл русый слав, как взял в прокат бегунка, как хаял его снаряжение, и как после его ухода все бегунки уснули мёртвым сном. Для него же, старика, все славы – на одно лицо. Вот и обознался.

Не дослушав, поникший и совершено растерянный Благуша поплёлся прочь из загона. Для него уже всё было ясно. Выжига. Только он мог устроить ему такую подлянку. Похоже, раз оступившись, Выжига уже не мог остановиться. А Махина уже ушла, лишая его последнего шанса. Так что проиграл Благуша Отказную, ещё и не начав её.