Роса в аду
Шрифт:
— Две тысячи лет, — повторил я. — Да, ровно две тысячи лет… Две тысячи лет назад я еще надеялся. Когда Он пришел, я надеялся, что все это кончится. Но Он сказан, что придет еще, и я понял, что кончено далеко не все… И все же я надеялся. Надеялся, даже когда Его распяли… Не знаю на что, но надеялся. А потом пришло отвращение к ним, ненависть и безысходность. И нет ни одной причины изменить мое настроение. Меня ничто не радует. Ничто не интересует. Мне скучно.
— Но, может быть…
— Что будет дальше, дано знать только Ему, — перебил я. — А мне и это скучно… Чем бы заняться, а?
— Сделай что-нибудь гадкое, на душе и полегчает.
— Думаешь, поможет? — включился я в игру.
— Тогда что-нибудь хорошее.
— С ума сошел?!
— Хочешь, хохму расскажу?
— Ну, давай хоть хохму…
— Пришел черт к "новому
— И в этом не везет, — вздохнул я. — У всех шуты как шуты, у одного меня — кусок идиотизма. Так… "Жить как все" мне не интересно, чего хочу — не знаю, чем заняться — не ведаю… В карты сыграем?
— На что?
— Просто так.
— Разве это азартная игра?
— И впрямь… Что там говорили демоны насчет этой секты… Ну, этих, моих обожателей-почитателей? Тех, которые "поклонники"?
— Поклоняются, — лаконично ответило отражение. Я поднялся и надел плащ.
— Пойду в гости, — сказал я. — А то как-то неудобно: люди стараются, культы создают, поклоняются, а "первопричина" их устремлений и обожания не может выкроить минутку, чтоб забежать и проведать.
— За что боролись, — печально констатировало отражение, — на то и… У меня такое ощущение, что у кого-то сегодня выдался тяжелый день.
— Я только посмотреть, — сказал я.
— Угу, — саркастично хмыкнуло отражение и полезло обратно в зеркало.
— Что — "угу"?! — рассердился я. — Ты хочешь сказать, что я — врун?!
— Нет, что ты, — заверило оно. — Ты самый честный Люцифер из всех, которых я знаю… Гневайся — не гневайся, а с тобой я не пойду. Я до этих дел не любитель. У меня для таких развлечений слишком тонкая психика. Мне забот до мировых проблем нет, голова за весь мир не болит. Наше дело маленькое — отразиться, повториться, покривляться и убраться… Удачной прогулки, хозяин…
В подземных катакомбах было темно, сыро и пахло просто отвратительно. Дважды я впотьмах наступал на что-то скользкое, разлагающееся и едко-смердячее, видимо, брошенные для устрашения на дороге остатки каких-то животных. Путь к цели был мне ясен, но столь замысловат, что невольно вспоминалась поговорка: "Здесь сам черт ногу сломит". Но меня неудержимо звал вперед запах. Запах глупости, жестокости и вседозволенности. Источник этого запаха таился в самом конце подземного лабиринта, и я шел вперед, влекомый любопытством и жаждой развлечений. Несколько раз я замечал на стенах жалкие попытки сотворить "охранительные знаки", еще пару раз мне пришлось тенью проскальзывать мимо облаченных в темные одежды стражей — высоких, широкоплечих детин с дебильно-насупленными выражениями лиц, — и наконец огромная, напоминающая пещеру комната распахнула передо мной свои двери… Точнее, двери-то как раз остались плотно закрытыми изнутри, но что такое "закрытые двери" для того, кто хочет войти?
Кольцом из каменных скамей вдоль стен в три яруса, зал напоминал цирковую арену или амфитеатр. В центре зала был установлен широкий чугунный алтарь, напоминающий клетку, с установленным внутри нее подносом для сбора крови. С одной стороны алтаря, на треугольном камне, перевернутом "острием" вниз, крепился перевернутый крест, с другой стороны возвышалось некое подобие трибуны. Арена была окружена четырьмя скоплениями свечей, расставленных группами по тринадцать свечей в каждой. Судя по исходившей от них вони, свечи были изготовлены из жира убитых животных. Маленький, грязный человек с длинными, сальными волосами, возраст и пол которого не мог определить даже я, ходил по кругу, зажигая свечи. Я понял, что успел к самому началу церемонии. Чтоб не мешать участникам
Ждать пришлось недолго. Когда последняя свеча была зажжена, прислужник подошел к висевшему на стене медному кругу, взял в руки молоточек и трижды ударил им в импровизированный гонг. Эхо с удовольствием подхватило гулкий звук, смакуя и перекатывая его по углам зала. Двустворчатые двери широко распахнулись, и в коридоре я увидел облаченных в темные одежды людей, держащих в руках смердящие факелы. Вереницей они вошли в зал, и я увидел, что балахоны были не черные, как казалось раньше, а темно-рыжие, сшитые из добротного бархата. Капюшоны скрывали лица сектантов, позволяя утаить от соседей гримасы и выражения их мимики. Я насчитал тридцать три человека. Закрепив факелы в специальных подставках на стенах, они степенно расселись на скамьях. Из маленькой двери, расположенной в противоположной части зала, появился еще один человек в сером балахоне, но без капюшона. Маленький, толстый, кривоногий, он просеменил к трибуне, зажимая под мышкой толстую папку красно-багряного цвета. По манере держать ее и по тому, как привычно устроился он на трибуне, я понял, что сей "подвижник" имеет немалый опыт выступлений перед зрительской аудиторией.
— Братья! — сипло воскликнул он, зачем-то вздымая вверх руки. — Возлюбленные мои братья и тов… кх-м… Мы собрались здесь, дабы… дабы…
Он сбился, забыв приготовленную речь, и, откашлявшись в кулак, заглянул в раскрытую папку.
— …Дабы восславить того, кто является нашим отцом и учителем. Мы восславим его, накажем его врагов, примем в свои ряды новых достойных кандидатов и возрадуемся его величию.
Я снисходительно кивнул, пропуская всю эту галиматью мимо ушей и терпеливо ожидая начала обещанной программы.
Толстяк спустился с трибуны, сбросил балахон и, сияя в свете свечей натертым маслами животом, натянул на голое тело короткий кожаный передник, протянутый прислужником.
— Введите! — крикнул он, и, вторя ему, эхо послушно взвизгнуло в вышине. Два здоровенных бугая втащили в зал тщедушного, плюгавенького человечка в изодранном костюме. Человечек неустанно икал и дрожал всем телом. Сорвав с него остатки одежды, бугаи приковали жертву к алтарю кандалами и быстро удалились.
— Всем вам известно, — плотоядно оскалившись, продолжал голый магистр, — что мы страшно и беспощадно караем врагов нашего ордена. Но еще суровей мы караем отступников, нарушивших и надругавшихся над нашими тайнами, клятвами и обычаями… Вот он! — крикнул магистр, указывая волосатым пальцем на извивающуюся жертву. — Вот он, отступник! Мы пригрели его на своей груди, приняли в число достойнейших, мужественнейших и славных, а этот смрадный червь оказался недостойным носить гордое имя нашего брата. По глупости своей и тщеславию своему встал он на пути нашего братства, изменив и исправив наши славные планы. Мы дали ему необходимое для нашего дела место художественного редактора в одном из крупнейших издательств города в надежде, что он приумножит и взрастит труды наши. Но эта смрадная свинья настолько прониклась тщеславием, что по близорукости своей среди неугодных нам книг умудрилась испохабить и мою книгу, приняв ее за обычную по… Впрочем, это не важно. Я написал десятки выдающихся трудов нашего времени, благотворно влияющих на умы людей, и три самые лучшие из них этот негодяй умудрился отредактировать своей поганой рукой. Неужели правая рука не знала, что делает левая? Нет! За его действиями таился корыстный интерес. Он захотел стать моим соавтором, и в результате книга из мерзопакостной превратилась в гнусную и отвратительную бульварщину. Какая же кара ждет этого славолюбца, спросите вы? Я отвечу: смерть!
Зал взорвался радостным ревом. Я только укоризненно покачал головой, но в действие решил пока не вмешиваться, надеясь на более интересное продолжение.
— Предоставим последнее слово бывшему члену нашего ордена, а ныне — жертве во славу хозяина нашего… Говори, презренный!
— Я… Я это так видел, — пискнул несчастный. — Я так это представлял и хотел выразить это…
— Это правильно, — похвалил магистр. — Таким мы и должны видеть этот мир, но преступление твое уже не смыть раскаянием. Ты поднял руку на своего магистра, испохабив его и без того… М-да… Чтобы жертва была наиболее угодна нашему хозяину, мы проведем вступительную церемонию, со всеми атрибутами жертвоприношения…