Роскошь(рассказы)
Шрифт:
— Будем снимать… — Не жить же с ее матерью, зубным врачом, всю жизнь продышавшим воздухом чужих ротовых полостей.
— Это дорого!
— Ну и что? Продадим машину.
— Жалко…
— Ничего, обойдемся. Главное, свой угол… Свой угол, — повторил он упрямо, угрюмо.
— Ну как хочешь…
— Или уедем куда…
— Куда?
— В Канаду! Ага… Завтра! Пакуй чемоданы!.. Нет, милая, в провинцию… где жизнь потише, посерее.
— Зачем же уезжать? — изумилась Наденька. — Я люблю Москву. Мы соскучимся без нее. — Со страхом: — Еще прописку потеряем!
— Поедем в Пензу. Славный город Пенза. Я как-то говорил с одним аспирантом
— Давай хоть в Пензу. Там, — она, кажется, догадалась, в чем дело, — будет подальше от твоего анонима. А то еще… начнет мстить!
— Перестань говорить глупости! Мстить! Чушь! Поедем, где хуже.
— Игорек, почему: где хуже?
— Потому что, где хуже. — «Пустой номер», подумал он.
Пришла Наденька из ванной; в темноте ее тело светилось теплым матовым светом. Он смотрел на него чистым взглядом, не обремененным половым желанием.
— Ты красивая…
Что мне с тобою делать? Она присела на краешек дивана и сказала с бесконечной печалью:
— Мы с твоей женой моем голову одним шампунем.
— Ну и что? Ассортимент-то невелик, — рассмеялся он, обнимая ее.
— И волосы у меня пахнут, как у нее? да?
— Что ты! Совсем иначе… — он поцеловал ее. — А вот губы твои пахнут коньяком, — и встал зажечь свет.
— Не надо, — попросила она. Они разбирали белье, в беспорядке валявшееся на ковре у дивана.
— Что-то холодно стало, — поежилась Наденька, застегивая платье. — Ты форточку открыл?
На кухне все время была открыта. Закрыть?
— Как хочешь… Игорь, нам нужно спешить!
Они уже стояли у входной двери, в плащах, когда он вдруг воскликнул: Подожди! — и исчез в спальне. Там, в темноте, он налетел на Колькину, огромных размеров, бордовую пожарную машину, ушиб ногу и, выругавшись, стал рыться в комоде жены, пока не извлек оттуда флакон французских духов, еще не початый. Какой-то знатный французский гость преподнес их недавно тестю при встрече.
— Возьми, это тебе, — сказал он, возвращаясь в прихожую. — Говорят, что это самые модные в Париже в этом сезоне духи.
— Что ты, с ума сошел! — замахала она руками, увидев флакон.
— Возьми… пожалуйста!
— Ты меня балуешь… — она взяла, сильно покраснев.
— Доставь мне это удовольствие, — улыбнулся он, видя, как обрадовалась она подарку. По московским ценам это был почти королевский подарок. А Таньке скажу… ну да ладно! Успею придумать!
— Ой, как пахну-у-ут! — она приподняла стеклянную пробку. — Боже мой, легко-легко и в то же время как-то, знаешь… шикарно! Мне почему-то кажется, что вот такой примерно запах должен стоять в салонах иностранных посольств, смешанный с запахом дорогого табака… Я, конечно, дурочка, но как бы хотелось однажды в длинном платье до самого пола пойти куда-нибудь на настоящий прием! Это страшная глупость, не обращай внимания, — весело щебетала она, аккуратно поворачивая в руке флакон. — Я вообще не душусь, но твоими буду… для тебя!
Они вышли на улицу, держась за руки. Видимо, только что кончился дождь. Мостовые блестели, отражая свет фонарей и непотушенных вывесок магазинов. Машина вся была в крупных каплях. Пока Игорь ее открывал, Наденька баловалась, сбрызгивая капли с крыши.
— Смотри, Надюш, руки запачкаешь…
Они мчались по асфальтовым прериям Садового кольца, обсаженным чахоточными липами, у которых вот-вот начнется кровохарканье, через Брестскую улицу с молчаливыми подворотнями,
— А все-таки как хорошо, — бормотал он блаженно, — когда нет угрозы, что у твоей мамы разболится голова, или горло, или живот, и она бросит своих питомцев на произвол судьбы, недолечив им зубы, приедет домой… и застукает нас! Сегодня было иначе, куда лучше! Правда?
— А когда возвращается назад твоя?.. — Слово «твоя» повисло в воздухе, ни к чему не пристегнутое, не по злому умыслу, а из-за смутной, спорадически навещавшей ее боязни: назовешь все своим именем — и окажешься вдруг расколдованной замарашкой. Ее не могла не мучить развратная, дурными людьми выношенная кличка: любовница.
— У нас с тобой в запасе целых восемнадцать дней, Надюш! Надо будет подумать, как их провести с толком.
— Восемнадцать дней? Ведь это много…
— Конечно! Причем из них две субботы и два воскресенья, на которые ты бы могла переселиться ко мне, если бы…
— Я скажу маме, что ухожу в поход с институтом! Я скажу ей сегодня же. Восемнадцать дней! Так мало… — она заморгала, поспешно, беспомощно.
— Тебя смущает… — он замолк, подбирая слово, и выбрал неудачно, зато вполне искренне: — бесперспективность…
Она быстро, в ужасе, прижала ему рот ладошкой:
— Не надо!
Он молча поцеловал ее милую теплую ладонь.
— Не надо! — повторила она. — Ты хочешь испортить наш чудный вечер?
— Я просто хочу быть с тобой предельно честным. Ты пойми, я… ведь между нами — это не пустяк; может быть, да нет, я наверняка знаю: ни с кем в жизни мне не было так хорошо, как с тобой.
— Мне кажется, — задумчиво сказала Наденька, улыбаясь Игорю влажными блестящими глазами, — все мы совершенно не умеем относиться нормально ко времени… У нас с ним какие-то уродливые, запутанные связи. Наверное, это потому, что мы живем, торопя следующий день — так едят дети: не доев одного, они тянутся ко второму, от него — к третьему, к чужой тарелке, ничего в результате толком не успев распробовать и оставшись полуголодными. Мы с нетерпением ждем конца месяца, весну, лето, день рождения, праздники, Новый год — мы наполовину живем одними ожиданиями, нас здесь, в «сейчас» почти не существует — мы там, в будущем, то, что происходит с нами сегодня — именно сегодня, — нам даже трудно оценить. И только когда-нибудь потом вдруг задумаешься, поймешь и скажешь: ты была счастлива… так зачем же думать, что восемнадцать дней кончатся?., чтобы счастье нарочно немного горчило?!
— Наденька! — с мукой воскликнул Игорь.
— Нет, я никогда не научусь об этом не думать… Надо будет искать другой выход. Ведь надо же когда-то будет его искать… Ничего! — попыталась она усмехнуться. — Я поеду летом в Палангу и постараюсь исцелиться под литовским солнышком с каким-нибудь голубоглазым литовцем с соломенными волосами.
«Исцелиться?» — подумал он с удивлением и нежностью, и у него защипало в носу. Предательски потакая немужской чувствительности, в голову ворвалась гениальная мысль и забилась большекрылой сумасшедшей птицей.