Россия без Петра: 1725-1740
Шрифт:
Анна взорвалась. В указе от 22 октября она писала: «Мы не можем вам утаить, что сей ваш поступок весьма Нам оскорбителен и толь наипаче к великому Нашему удивлению служить имеет, понеже не надеемся, что в каком другом государстве слыхано было, чтоб главный командир, которому главная команда всей армии поручена, во время самой войны и когда наивящая служба от него ожидается, к государю своему так поступить захотел». В конце указа она, гася конфликт, обещала свою благосклонность верному фельдмаршалу.
Миних сразу же перестроился и постарался использовать ситуацию, чтобы навредить Ласси и отодвинуть его на второй план. В письме к императрице в начале 1737 года Миних с показной душевной болью писал, что просит об отставке только из-за того, что не желает мешать Ласси. Мол, уступаю для пользы дела, а не гонора ради11.
И вот здесь нужно коснуться своеобразного служебного лукавства, которым обладал Миних. Дело в том, что он не был подданным русских императоров. В 1721 году он подписал, как и все иностранцы на русской службе, договор — «кондиции», согласно которым обязался честно и добросовестно служить определенное число лет, после чего правительство не могло его удерживать на русской службе. И такое положение было для него чрезвычайно удобно. Несмотря на служебные успехи, он не спешил переходить в русское подданство и вряд ли думал, что после смерти будет покоиться не на тихом кладбище в зеленом Ольденбурге, а возле вечно шумящего Невского проспекта, под полом церкви Святой Екатерины, куда его опустили в 1767 году. Миних, десятилетиями служа России и в России, любил использовать для упрочения карьеры свое положение временнообязанного ландскнехта. Вот, составляя в 1725 году свое мнение о сокращении расходов на армию, он безапелляционно утверждает, что это нанесет армии вред, а потом делает маневр, снимающий с него всякую ответственность за решение: «От подушных денег что-либо убавить ли, другая душам переписка учинить ли, или нет, или при Адмиралтействе какое умаление производить ли (это хитрый ход — подставить под сокращение другое ведомство. — Е. .), о том всем мне, яко чужестранному, который состояние государства не ведает, неизвестна, такожде не лутче ли полки по городам и по деревням расположены будут»12.
Но особенно сильным карьеристским оружием Миниха были его прошения об отставке, которые он периодически подавал тогда, когда знал наверняка, что его ни за что не отпустят. Дело в том, что он умел вести себя так, что власти предержащие считали его совершенно незаменимым и с готовностью шли на удовлетворение его амбициозных требований. Забегая вперед, скажу, что подобный же маневр Миних пытался совершить в 1741 году, рассчитывая получить чин генералиссимуса русской армии за «ночной подвиг» 7 ноября 1740 года — свержение регента Бирона. Но правительница Анна Леопольдовна чин передала своему супругу — принцу Антону Ульриху Брауншвейгскому, и раздосадованный Миних демонстративно выложил прошение об отставке… которое Анна Леопольдовна, страдавшая от претензий «столпа империи», тотчас и подписала. В итоге неожиданно для себя полный сил и амбиций фельдмаршал оказался пенсионером, да еще под домашним арестом.
Миних был не только склочником — не брезговал он и доносами. Склонность к доносительству — черта его характера. История с адмиралом Сиверсом не была единственной. Ничем иным, как доносами, нельзя назвать рапорты Миниха о своих подчиненных. В апреле 1734 года из-под Гданьска он сообщает императрице о генералах русской армии: «Генерал-лейтенант Загряжский, вместо того чтобы вступить с ним (польским военачальником Тарло. — Е. А.) [в бой], заключил с ним перемирие и имел свидание… вместе пили, и слышно, что сын Загряжского принял 50 червонных в подарок от Тарло… Генерал-майор Любрас по десятикратно повторенному приказанию сюда нейдет под предлогом, что мало оставить в Варшаве 400 человек, затем пять полков его команды стоят там, а при армии шатров нет. Таким образом, Загряжский и Любрас подлежат суду. Волынский взял вчера паспорт в Петербург для лечения, князь Борятинский лежит уже четыре недели болен, также и большая часть полковников. Впрочем, здесь, при армии, слава Богу, все благополучно и ни в чем недостатку нет»13.
Все благополучно, но на боевых товарищей донести не помешает. В итоге Любраса отдали под суд, хотя затем и оправдали, а на генерала Загряжского в данном
На совести Миниха есть и попросту уголовные преступления. Летом 1739 года по дороге из Стамбула в Стокгольм был убит шведский курьер майор барон Синклер, который вез важные дипломатические бумаги. Дважды до этого русский посол в Стокгольме М. П. Бестужев-Рюмин советовал своему правительству «анвелировать», то есть, говоря языком XX века, ликвидировать, этого врага России, «а потом пустить слух, что на него напали гайдамаки или кто-нибудь другой». Российский и австрийский дворы договорились перехватить Синклера и изъять у него документы о связях турок и шведов. Когда же в начале июля 1739 года было получено известие об убийстве неизвестными шведского курьера на территории Польши и в европейских столицах начался скандал, императрица Анна написала русскому послу в Саксониибарону Кейзерлингу:
«Сие безумное богомерзкое предприятие нам подлинно толь наипаче чувствительно, понеже не токмо мы к тому никогда указу отправить не велели, но и не чаем, чтоб кто из наших определить мог. Иное было бы письма отобрать, а иное людей до смерти бить, да к тому ж еще без всякой нужды. Однако ж как бы оное ни было, то сие зело досадительное дело есть и всякие досадительные следства иметь может».
Ту же мысль императрица выражала и в рескрипте Миниху: «Мы совершенно уверены находимся, что вы в сем мерзостном приключении столько ж мало участия, как Мы, имеете, и вам ничто тому подобное без нашего указу (! — Е. А.) чинить никогда в мысль не придет». Сам же Миних полностью отрицал свою причастность к убийству Синклера и клялся Анне, что «меня никогда подвигнуть не может, чтоб нечто учинить, что честности противно, и сие еще толь наименьше, понеже я не токмо В.в. указами к тому не уполномочен, но и сам совершенно знаю, коль мало оное от В.и.в. апробовано и вам приятно было б».
Читая все эти излияния, просто теряешься — кто же больше врет: императрица, которая одобряла захват Синклера для изъятия у него бумаг, но действительно была встревожена международным скандалом, поставившим Россию на грань войны со Швецией, или ее «любезно-верный», который честность понимал весьма своеобразно — пока не будет указа «нечто учинить, что честности противно»?
А между тем вся эта эмоциональная переписка была просто дымовой завесой для посторонних глаз. Есть неопровержимый документ, который как раз для посторонних глаз не предназначался: инструкция Миниха драгунскому поручику Левицкому от 23 сентября 1738 года, в которой мы читаем:
«Понеже из Швеции послан в турецкую сторону с некоторою важною комиссиею и с писмами маеор Инклер, который едет не своим, но под именем называемого Гагберха, которого ради высочайших Е.и.в. интересов всемерно потребно зело тайным образом в Польше перенять и со всеми имеющимися при нем писмами. Ежели по вопросам об нем где уведаете, то тотчас ехать в то место и искать с ним случая компанию свесть или иным каким образом ево видеть, а потом наблюдать, не можно ль ево или на пути, или в каком другом скрытном месте, где б поляков не было, постичь. Ежели такой случай найдется (внимание! — . .), то старатца его умертвить или в воде утопить, а писма прежде без остатка отобрать».
В начале 1739 года Миних дал повторную инструкцию поручику Левицкому, а также капитану Кутлеру и поручику Веселовскому уже не только насчет Синклера, но и насчет других подлежащих «анвелированию» врагов России — вождей венгров и запорожцев Ракоци и Орлика.
Ну и наконец доклад Миниха императрице от 1 августа 1739 года, который все ставит на свои места. Из него следует, что Миних получил указы Анны, «каким наилучшим и способнейшим образом как о Синклере, так и о Ракотии и Орлике комиссии исполнять и их анвелировать», и все, что от него требовалось, исполнил. Далее он описывает трудности проведенной операции, все лавры которой, конечно же, должны принадлежать ему.