Россия и мусульманский мир № 2 / 2018

Аннотация. В статье рассматриваются предпосылки и последствия борьбы с так называемыми олигархами в период первого президентского срока В.В. Путина. Показана взаимосвязь антиолигархической кампании с процессами укрепления «вертикали власти» и формирования

Ключевые слова: финансовая олигархия; неопатримониальный капитализм; Россия; «дело ЮКОСа»; экономические реформы; приватизация; структура собственности.

В истории России последних двух десятилетий было пройдено несколько значимых развилок, причем способ их прохождения и вектор дальнейшего движения существенным образом повлияли на трансформацию политического режима и роль нашей страны в системе международных отношений. В числе этих развилок – борьба с попытками политического доминирования нескольких олигархических групп, развернувшаяся в период первого президентского срока Владимира Путина (2000–2004).

Термин «олигархия» в российском историческом контексте прочно ассоциируется с 1990-ми годами. Но истоки этого феномена восходят к горбачёвской перестройке, когда на арену общественной жизни вышла новая социальная группа предпринимателей, почти не имевших опыта организации производства и создания бизнеса в условиях открытой рыночной конкуренции. Их магистральный путь был иным: они сумели добиться успеха не вопреки, а благодаря распаду советской хозяйственной системы, причем их основной способ ведения бизнеса состоял в умении «решать вопросы» на разных уровнях – от локальных криминальных структур до федерального правительства. Но именно благодаря такого рода сетевым взаимодействиям можно было обеспечить воспроизводство в качественно новых условиях связки «власть–собственность», освободив ее от политико-идеологических ограничений советской эпохи.

В 1990-е годы в России возникла специфическая версия неопатримониального капитализма. Еще Макс Вебер характеризовал отношения власти и собственности в России XVI–XIX вв. как особую вариацию патримониализма – царский патримониализм [Weber 1976: 621–623]. Во второй половине XX в. Ричард Пайпс внес значительный вклад в разработку представлений о патримониализме в России, рассматривая отсутствие либо нечеткость разграничительной линии между собственностью и политическим суверенитетом как фактор, определяющий особенности русской истории в дореволюционный период [Пайпс 1993]. Шмуэль Эйзенштадт, адаптируя концепцию Вебера к проблематике модернизации, использовал термин неопатримониализм [Eisenstadt 1973]. Неопатримониализм можно рассматривать как комбинацию двух типов политического господства – рационально-бюрократического и патримониального. Функционирование власти в условиях неопатримониализма лишь внешне подчиняется формально-правовым нормам, тогда как реальная практика является неформальной и обусловленной личностными отношениями, или, иначе говоря, строится «по понятиям». При этом неопатримониализму соответствуют авторитарная организация социально-политических отношений и рентоориентированная модель экономического поведения [см.: Erdmann, Engel 2006]. В специфических обстоятельствах России середины 1990-х годов основные агенты политических трансформаций все более охотно делали ставку на неформальные институты вплоть до фактической передачи на «аутсорсинг» экономическим группам интересов ряда функций государственного управления. Такой порядок дел компенсировал слабость государства и одновременно создавал дополнительные страховочные механизмы для тех акторов, которые испытывали неуверенность в своем политическом долголетии при опоре лишь на формальные институты. Апогеем здесь можно считать президентские выборы 1996 г., период «семибанкирщины», проведение залоговых аукционов и, наконец, дефолт 17 августа 1998 г.

Судя по всему, экономические реформы 1990-х годов либо изначально не были ориентированы на преодоление патримониального уклада, либо при первом же столкновении планов реформаторов с российской реальностью произошла негласная подмена цели преобразований. Здесь нет необходимости обстоятельно говорить о фактах явной коррупции или специфических жизненных траекториях отдельных членов гайдаровской команды, для которых нахождение в составе правительства оказалось транзитным пунктом на пути из академических НИИ в российский список «Форбс». Очевидно, во всяком случае, что осознав неизбежность возрождения в новых условиях модели «власть–собственность», реформаторы 1990-х постарались воспроизвести ее под себя и свою клиентелу. В этом смысле реформы можно рассматривать как своеобразную социальную инженерию.

В России середины 1990-х годов власть сформировала новый слой крупных собственников, который, пользуясь слабостью государства, заявил претензии на установление контроля над породившей его властью. Следствием подмены формальных институтов неформальными могла стать приватизация политической власти экономическими группами интересов, после дефолта 1998 г. сосредоточившими под своим контролем около 1/3 российского ВВП [см.: Rutland 2008]. Однако сама суть политического кризиса, начавшегося 17 августа 1998 г. с объявления технического дефолта и завершившегося с передачей президентской власти от Бориса Ельцина Владимиру Путину 31 декабря 1999 г., состояла в том, чтобы воссоздать более приемлемую для большинства политико-экономических акторов и массовых групп населения патримониальную модель, в которой определяющая роль принадлежит государственной власти.

Даже для значительной части влиятельных групп экономических интересов, каждая из которых представляла собой мощную сетевую структуру, потребность в функции арбитража со стороны государства была очевидной. Но еще более важно, что государство как верховный арбитр должно было обеспечить сохранение новой структуры крупной собственности, не обладавшей достаточной легитимностью в глазах основной части российского населения. Для большинства граждан России приватизация стала неотъемлемой частью индивидуального и коллективного травматического опыта, символом вопиющей социальной несправедливости и чудовищной коррупции. Неудивительно, что около 1/3 респондентов даже в начале 2000-х годов высказывались в пользу ренационализации крупных компаний, а за «устойчивым и широко распространенным отрицательным отношением к последствиям приватизации обнаруживалось раздраженное и мстительное ожидание “социального реванша”, парадоксальным образом сочетающееся с практически полным отсутствием надежд на восстановление “социальной справедливости”» [Зоркая 2005: 94]. Недостаточная легитимность структуры крупной собственности по сей день остается бомбой замедленного действия, которая может взорваться в момент дестабилизации социальной системы, обусловленной сочетанием внешнего и внутреннего давления.

Лауреат Нобелевской премии по экономике Джозеф Стиглиц, обобщая опыт российской приватизации, писал:

«Если приватизация проводится способами, которые многие считают незаконными, и при отсутствии институциональной инфраструктуры, то фактически могут быть подорваны более долговременные перспективы рыночной экономики. Но еще хуже то, что нарождающиеся частнособственнические интересы приводят к ослаблению государства и разрушают общественный порядок посредством коррупции и присвоения имущества представителями властных органов» [Стиглиц 1999: 14].

На рубеже XX–XXI вв. запрос на «возвращение государства» был массовым, причем во многом он был связан с тем, что дальнейшая экспансия неформальных институтов и отношений из механизма редукции неопределенности могла трансформироваться в источник генерации новых социальных рисков. И напротив, сверхвостребованной оказалась способность стоящего во главе иерархии власти политического лидера управлять неопределенностью и рисками, даже если это управление осуществляется на основе комбинированного использования формальных и неформальных институтов. В этом смысле стремление к «возврату государства» означало, что в одной точке начинают сходиться массовые ожидания, интересы значительной части политических акторов и опасения мощных групп влияния. По сути дела это был запрос на системную стабилизацию, на установление в целом понятных и приемлемых «правил игры», причем в компромиссном варианте, исключающем как передел собственности, так и «приватизацию» государства отдельными сетевыми структурами. Решение этой задачи стало одним из важнейших направлений политики Владимира Путина в период его первого президентства. Именно в этом контексте следует рассматривать и борьбу Путина с такими знаковыми фигурами, как Б. Березовский, В. Гусинский и М. Ходорковский.

Провозглашение Путиным курса на «равноудаление» олигархов означало, что в связке «власть–собственность» доминирующей остается именно власть. Причем решительные действия Владимира Путина по ограничению влияния крупного бизнеса и его отдельных представителей на структуры власти поначалу осуществлялись с привлечением меньшего объема политических ресурсов, чем можно было предполагать в момент его вступления в должность президента России. Первыми из «равноудаленных» оказались Владимир Гусинский, сделавший ошибочную ставку на успех тандема Примаков – Лужков на думских выборах 1999 г., и Борис Березовский, слишком активно намекавший на свой якобы решающий вклад в возвышение Путина и успешную раскрутку «Единства». Оба олигарха казались живыми символами ушедшей эпохи, и их изгнание за пределы России должно было убедительно продемонстрировать наступление совсем других времен. Основным итогом первого раунда борьбы с олигархами стало возвращение под контроль Кремля ключевых медиаактивов, которые и Березовский, и Гусинский использовали в качестве мощнейшего инструмента укрепления своего влияния и экспансии подконтрольных им бизнес-империй.