Россия и современный мир №2 / 2015
Шрифт:
Данное обстоятельство побуждает властвующую элиту особенно ревниво относиться к попыткам ревизии развиваемого ею нарратива о Великой Отечественной войне. Между тем превращение символа Великой Победы в главную опору постсоветской российской идентичности совпало с трансформацией режимов памяти 19 в Европе. Причины и характер этого процесса достаточно обстоятельно описаны в литературе [см.: Judt, 2004; Kattago, 2009; M"alksoo, 2009; Торбаков, 2012; Mink, Neumayer, 2014 и др.]. Считается, что вплоть до 1989 г. европейская «мнемоническая карта» определялась безусловным доминированием «нарративов победителей» – советского в Восточной Европе и западных союзников – в Западной. Несмотря на существенные различия, общим в них было то, что в качестве единственной виновницы войны рассматривалась нацистская Германия, фашизм объявлялся главным злом, а победа над ним представлялась как достижение широкой коалиции, к которой примыкали движения сопротивления в оккупированных странах. Эта интерпретация существенно упрощала реальные события 1939–1948 гг., поощряя «коллективную амнезию» относительно «неудобных» фактов – довоенной политики умиротворения агрессора, коллаборационизма, местного антисемитизма, выгод от войны, полученных некоторыми группами населения оккупированных стран, и геополитических приобретений в результате послевоенного урегулирования.
19
Концепция «режима памяти» была разработана Эриком
Впрочем, «нарративы победителей» не оставались неизменными. В 1970–1980 гг. главным элементом памяти о Второй мировой войне в Западной Европе стал холокост, в силу чего «освободительный нарратив» со временем был дополнен темой коллективной вины европейцев, допустивших это зло. А в СССР в тот же период происходила консолидация «брежневской» версии нарратива о Великой Победе, прославлявшей героический подвиг советского народа, принесшего мир и свободу Европе. Пересмотрев ельцинскую концепцию «новой России» в пользу «тысячелетней истории великой державы» и отказавшись от «проработки трудного прошлого» ради формирования позитивного образа Нас, В.В. Путин и его единомышленники фактически сделали выбор в пользу «брежневской» смысловой схемы, акцентирующей роль советского народа-освободителя, но оставляющей в тени события 1939–1941 гг., а также роль Красной Армии в формировании послевоенной политической карты Восточной Европы. Хотя «реабилитация» советского опыта носила избирательный характер, именно миф о Великой Победе в силу его значимости в качестве опоры российской идентичности и основания для притязаний России на статус великой европейской державы, приобретал значение «последнего бастиона», который необходимо защищать любой ценой.
Изменения геополитической карты Европы после 1989 г. – падение коммунистических режимов, объединение Германии и последующее расширение ЕС – повлекли за собой «размораживание» альтернативных версий памяти о войне, которые в послевоенный период успешно подавлялись. В условиях трудного посткоммунистического транзита реинтерпретация трагической истории ХХ в. стала одним из главных инструментов легитимации новых политических режимов в Восточной Европе. Критика позднесоветского военного нарратива была наиболее очевидным способом решения этой проблемы, поскольку она позволяла переложить вину за издержки коммунистических режимов на Советского Другого. Кроме того, для новых независимых государств, унаследовавших территории, включенные в состав СССР в 1939 г., миф о «советской оккупации» был центральным элементом историй о возрождении утраченной национальной государственности. Таким образом, память о Великой Отечественной / Второй мировой войне оказалась наиболее важным ресурсом символической политики не только в России, но и в соседних странах; при этом объектами коллективного «вспоминания» или «забывания» оказывались разные аспекты общего прошлого. Каждая из сторон стремилась навязать свою версию мифа о войне, рассматривая ее как опору национальной идентичности и инструмент борьбы за статус на международной арене.
Следует заметить, что восточноевропейский «контрнарратив» оспаривал не только российский, но и западноевропейский режим памяти, ибо стремление поставить на одну доску преступления нацистского и сталинского режимов шло вразрез с представлением об уникальности злодеяний нацизма и единственности холокоста. Последний, по словам С. Каттаго, стал «особым элементом современной европейской истории», поскольку служит не только аргументом в пользу защиты прав человека, но и «своего рода негативным основанием обновления Европы после Второй мировой войны» [Kattago, 2009, p. 384–385]. «Конфликт нарративов» неслучайно вступил в открытую фазу именно в 2005 г., при подготовке к празднованию 60-летия – первой юбилейной коммеморации, проходившей после расширения НАТО и ЕС. Эстонский политолог М. Мялксоо не без оснований усматривает в попытках Польши и прибалтийских стран добиться признания собственной версии нарратива о Второй мировой войне «идеологическую деколонизацию», т.е. стремление оспорить «намерения Западной Европы выступать в качестве модели для всей Европы». Такая линия поведения стала возможной лишь по завершении периода вступления в НАТО и ЕС, когда «определенные моменты их прошлого сознательно вытаскивались на поверхность в контексте, не допускавшем особой рефлексии» [M"alksoo, 2009, р. 656]. «Игры памяти» позволяют восточноевропейским политическим элитам «набирать очки» как на национальной, так и на европейской политической арене [Mink, 2008, р. 481].
Однако наиболее острая коллизия возникала именно с российским нарративом Великой Победы. Как точно заметил И. Торбаков, «новые исторические споры вокруг характера “освобождения” Восточной Европы Советским Союзом и “равной преступности Сталина и Гитлера” неизбежно подрывают статус России как “освободителя Европы” и подвергают эрозии тот символический капитал, на который она могла бы опереться в своих претензиях на “европейскость”» [Торбаков, 2012, с. 106].
Этим можно объяснить резкую реакцию российской власти и общества на международный скандал, вызванный попыткой политических элит стран Балтии и Польши воспользоваться организацией празднования 60-летия Победы в Москве, чтобы обратить внимание международного сообщества на неоднозначность итогов Второй мировой войны для их стран 20 . Как известно, в Европе День Победы во Второй мировой войне отмечается 8 мая; несовпадение дат коммеморации, обусловленное формально соображениями географического времени, но главным образом – политическими причинами 21 , и в советское, и в постсоветское время использовалось, чтобы привлечь к участию в торжествах в Москве лидеров зарубежных стран. Это позволяло подчеркнуть особую роль СССР / России в освобождении Европы от нацизма. Однако в 2005 г. подготовка торжеств оказалась омрачена дискуссиями, которыми приглашение на празднование в Москве было встречено в ряде соседних стран. В результате президенты Эстонии и Литвы демонстративно отказались от участия в праздновании 9 Мая, а лидеры Латвии и Польши, приняв приглашение В.В. Путина, использовали его для заявлений, ставивших под сомнение правомерность доминирующего нарратива об освобождении 22 . Под благовидным предлогом не приехал на празднование и только что пришедший к власти на волне «оранжевой революции» президент Украины В. Ющенко. Комментируя свое решение ехать в Москву, президент Латвии В. Вике-Фрайберга выразила уверенность, что «все демократические нации должны побудить Россию осудить преступления советской эры, совершенные во имя коммунизма» [Vike-Freiberga, 2005].
20
История празднования 9 Мая 2005 г. обстоятельно описана в литературе [Onken, 2007; Torsti, 2008; M"alksoo, 2009; Миллер, 2012б]. Сравнительный анализ двух юбилеев Победы – 2005 и 2010 гг. см.: Kangaspuro, 2011.
21
Напомню, что акт о капитуляции Третьего рейха в Реймсе был подписан советским представителем при союзном командовании генерал-майором И.А. Суслопаровым 7 мая, когда еще шли бои за Берлин (акт вступил в силу 8 мая в 23:01 по среднеевропейскому времени). Будучи крайне недовольным этим обстоятельством, Сталин поручил Г.К. Жукову принять общую капитуляцию представителей видов Вооруженных сил нацистов в Берлине. По московскому времени берлинский акт капитуляции был подписан 9 мая в 0:43.
22
Как писала в статье, опубликованной в «Вашингтон Пост» накануне празднований, президент Латвии В. Вике-Фрайберга,
В свою очередь, В.В. Путин в интервью германским телеканалам АРД и ЦДФ категорически отверг эту идею. Он критически отозвался о политике прошлого, признав, что «союзники как бы разделили сферы влияния», а СССР строил свою политику в отношении ближайших соседей «по своему образу и подобию», т.е. не на «демократических принципах». Однако, рассуждая о настоящем, Путин упорно апеллировал к концепции «новой России», подчеркивая, что «наша страна сделала свой выбор в начале 90-х годов и, собственно говоря, способствовала именно тому, чтобы страны Восточной Европы почувствовали себя свободными». Он доказывал, что Россия не должна нести ответственности за действия СССР: по словам президента, извиняться имело бы смысл, «если бы эти люди были гражданами Российской Федерации хоть когда-нибудь» [Путин, 2005б]. Получалось, что, провозглашая «новую Россию» наследницей «тысячелетнего государства» и пытаясь опереться на его славные страницы, властвующая элита отказывалась от ответственности за сомнительные действия прежних режимов. Впрочем, следует иметь в виду, что в контексте международной практики восстановления исторической справедливости, сложившейся в ХХ в., признание такого рода ответственности имеет не только символическую, но и материальную сторону.
Международный «конфликт памятей» лишь укрепил значимость символа Великой Победы в качестве маркера современной российской идентичности. По стечению обстоятельств именно в 2005 г. в рамках акции, инициированной РИА «Новости» и РООСПМ «Студенческая община», возник вещественный символ, призванный олицетворять «память поколений» – Георгиевская ленточка. Полосатые оранжево-черные ленточки, имитировавшие традиционный биколор Георгиевской ленты – геральдического элемента дореволюционных наград за солдатскую доблесть, участники акции бесплатно раздавали желающим. Идея оказалась успешной – акция получила продолжение, в том числе и при финансовой поддержке со стороны центральных и региональных властей; в последующие годы при содействии российских внешнеполитических ведомств она была распространена и на некоторые страны ближнего и дальнего зарубежья. Нельзя не признать, что данная инициатива получила весьма широкую поддержку. Как и любой символ, обозначающий принадлежность к определенному сообществу памяти, в разных контекстах георгиевская ленточка способна нести различные смыслы. По определению А. Миллера, «это и “некоммунистическая” реакция на “исторический ревизионизм”, бросающий вызов мифу Великой Отечественной войны, и способ продемонстрировать солидарность с Россией, и политическая идентификация в конкретном политическом ландшафте» [Миллер, 2012б, с. 167–168]. Успех этой сравнительно недавно изобретенной традиции свидетельствует не только об эффективности выбранной политической технологии – знаки, которые можно прикреплять к одежде и иным предметам во многих странах «широко применяются как удобный и необременительный способ демонстрации поддержки различным общественным и политическим кампаниям» [там же, с. 165], но и о действительной значимости памяти о Великой Отечественной войне для современной российской идентичности.
Между тем стремление ряда соседних стран подвергнуть ревизии «нарративы победителей», которое проявляется не только в изменении их собственных практик коммеморации (в частности, в попытках героизации деятелей «национального освобождения», запятнавших себя сотрудничеством с нацистами и преступлениями против местного населения, демонтаже памятников советским воинам-освободителям и т.п.), но и в символических демаршах на международной арене, стало системным вызовом для российской политики памяти. В январе 2006 г. Парламентская ассамблея Совета Европы (ПАСЕ) приняла резолюцию о «необходимости международного осуждения преступлений тоталитарных коммунистических режимов» (Резолюция 1481), которая вызвала волну протестов со стороны российских политиков и СМИ. Обсуждение предшествовавшего ей доклада вылилось в бурные дискуссии, в результате которых была скорректирована первоначальная формулировка об осуждении «преступлений коммунизма». Усилиями российской стороны параллельно была инициирована работа над резолюциями, осуждающими деяния режима Франко в Испании и о недопущении возрождения нацизма (приняты, соответственно, в марте и апреле того же года). Таким образом, порицание ПАСЕ оказалось распространено на любые тоталитарные режимы. Болезненная реакция российского истеблишмента на эти события свидетельствовала о его неготовности вмонтировать в нарратив о Великой Победе критическую оценку советского «тоталитаризма», приверженность которой официально сохранялась (хотя и не часто артикулировалась). Одно дело использовать туманные намеки на «красно-коричневую угрозу» в борьбе против внутренних политических противников и совсем другое – признать «равенство вины» нацизма и коммунизма. Нарратив о Великой Победе, выступавший в качестве важной опоры новой российской идентичности, столкнулся с серьезными внешними вызовами.
Данное обстоятельство в совокупности с рядом других факторов – «цветными революциями» на постсоветском пространстве, ростом напряженности в отношениях с США и НАТО, – побудило властвующую элиту перейти к более активным мерам, направленным на утверждение поддерживаемого ею способа интерпретации прошлого, которые исследователи называют «исторической политикой» [см., напр.: Миллер, 2012а, с. 341]. В 2006 г. была предпринята первая попытка «упорядочить» преподавание истории в школе с помощью разработки принципиально нового набора учебников 23 . Первым итогом этих усилий стали учебник «История России. 1945–2007» и методическое пособие для учителей по периоду 1900–1945 гг., в которых, в частности, декларировался отказ от концепции тоталитаризма в пользу более «нейтральной» теории модернизации. Тогда же заговорили о необходимости принятии «мемориальных» законов, устанавливающих наказание за «неправильные» высказывания об истории Второй мировой войны и роли в ней СССР [Копосов, 2011, с. 228–255]. А в мае 2009 г. указом Д.А. Медведева была учреждена Комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России при президенте РФ, просуществовавшая до февраля 2012 г. Ее создание сопровождалось множеством спекуляций относительно ужесточения контроля государства над общественным дискурсом и исторической наукой, и можно сказать, что символический эффект оказался намного значительнее практических последствий (о деятельности комиссии см.: Нарышкин, 2011). Впрочем, как показал А. Миллер, «историческая политика» второй половины 2000-х годов имела спады и подъемы; в 2010 г. на фоне «перезагрузки» российско-американских отношений наметилась тенденция к «разрядке» напряженности в отношениях с некоторыми соседними странами [Миллер, 2012а, с. 342–350]. Свою лепту в этот процесс внесла трагедия с авиакатастрофой под Смоленском, в которой погибла польская официальная делегация, летевшая на мемориальное мероприятие в Катыни; открытая и искренняя реакция российской политической элиты на это событие способствовала продвижению двустороннего диалога о «трудном» прошлом. На этом фоне празднование 65-летия Победы в 2010 г. прошло гораздо спокойнее, чем в 2005 г. [см.: Kangaspuro, 2011]. Тем не менее разнонаправленность векторов символической политики России и ее ближайших соседей по-видимому еще долгое время будет провоцирующим фактором для российской «исторической политики».
23
Этот эпизод достаточно обстоятельно описан в литературе, см.: Kaplan, 2009; Миллер, 2012а и др.
Не менее сложной проблемой оказывается сопряжение символа Великой Победы с нарративом о советском прошлом: если относительно значимости первого существует более или менее устойчивый консенсус, то по поводу содержания второго имеет место борьба диаметрально противоположных позиций. Отражением этой проблемы являются бесконечные споры о включении в официальный канон коммеморации Победы фигуры И.В. Сталина. В то время как для коммунистов и части националистов кажется «странным», что «на официальных празднествах в честь Дня Победы… не только нельзя увидеть портретов Верховного главнокомандующего, но и услышать в его адрес хоть одно теплое слово» [Зюганов, 2008; ср. Сталинград… 2013], люди либеральных и демократических убеждений считают морально неприемлемым «публично восхвалять или пропагандировать Сталина» [Преодоление сталинизма, 2013, с. 14]. Выразив в начале 2000-х годов готовность частично «реабилитировать» советское прошлое, власть оказалась перед необходимостью реагировать на периодически возникающие запросы о возвращении в коммеморативный канон имени Сталина.