Россия, которой не было. Гвардейское столетие
Шрифт:
Еще до того как Басманов прибыл в лагерь, воины Димитрия кричали московскому войску, что Борис умер, но московиты не хотели этому верить, пока сам Басманов не явился к войску с этим известием.
Меж тем молодым царем были отозваны от войска в Москву князь Федор Иванович Мстиславский и оба князья Шуйские, и они должны были передать все управление в руки Басманова, вступившего в должность; и они прибыли в Москву весьма дурно и тайком (heel sleecht en invisibel) и держали себя смирно, хотя и были первыми боярами земли; при войске, однако, остались родственники Годунова в помощь Басманову.
В Москве после смерти Бориса повсюду началось волнение и народ становился все бесчинней, большими толпами сбегался ко дворцу, крича о знатных боярах, бывших при Борисе в немилости и ссылке, другие кричали о матери Димитрия, старой царице, что ее
Между вельможами также была сильная распря, ибо Годуновы были почти низвергнуты и потому не переставали завидовать тем, что уцелели из знатных родов, ибо страшились, что они возвысятся, когда Димитрий станет царем. Да Симеон Никитич Годунов убил бы Мстиславского, когда б тому кто-то не помешал, и он называл его, [Мстиславского], изменником Московии и другими подобными [именами].
Народ каждодневно роптал и взывал о старой царице и старых боярах, которые жили в бедствии в разных местах, так что [Годуновы] принуждены были обещать, что все старые бояре, которые остались в живых, будут вскорости возвращены в Москву; но о матери Димитрия царица не хотела и слышать, а повелела строго стеречь ее в пустыни, страшась, что она скажет, что Димитрий еще жив, чтобы избавиться от заточения и отмстить врагам своим. Народ, [угрожая] силою, требовал [ее возвращения] и говорил весьма дерзко, так что великий страх обуял двор, и князь Василий Иванович Шуйский вышел к народу и говорил с ним и держал прекрасную речь, начав с того, что они за свои грехи навлекли на себя гнев божий, наказующий страну такими тяжкими карами, как это они каждый день видят; сверх того, его приводит в удивление, что они все еще коснеют в злобе своей, склоняются к такой перемене, которая ведет к распадению отечества, также к искоренению святой веры и разрушению пречистого святилища в Москве, и клялся страшными клятвами, что истинный Димитрий не жив и не может быть в живых, и показывал свои руки, которыми он сам полагал во гроб истинного [Димитрия], который погребен в Угличе, и говорил, что это расстрига, беглый монах, наученный дьяволом и ниспосланный в наказание за тяжкие грехи, и увещевал [народ] исправиться и купно [gesamenderhant] молить Бога о милости и оставаться твердым до конца; тогда все может окончиться добром.
Эта речь немного поуспокоила народ; и сверх того, получив помилование, каждый день возвращались в Москву опальные, которые были сосланы Борисом; сверх того, прибыл также в Москву и князь Иван Михайлович Воротынский, бывший по воле Бориса около двадцати пяти лет в изгнании; и он был знатного происхождения и весьма древнего рода.
Мы уже рассказали, как Петра Федоровича Басманова послали в лагерь, и он прибыл туда 21 апреля и принял главное начальство над войском, и к нему [в помощь] были приставлены некоторые из Годуновых, как то Иван Иванович и другие, а также два князя Голицыных.
Басманов тотчас повелел объявить о смерти Бориса и увещевал войско служить верно молодому государю и быть ему послушным как главному воеводе, поставленному царем, также повелел он вторично прочитать помянутое письмо короля польского, но меж тем рассылал каждый день по всему лагерю людей, которые подслушивали, что там говорили, и доносили обо всем ему, так что открылось, что больше [людей] на стороне Димитрия, чем на стороне московитов. Басманов, зрело поразмыслив обо всем, постарался употребить все средства, чтобы привлечь все войско на сторону Димитрия с возможно меньшим кровопролитием, и послал тайно к Димитрию, дабы рассудить вместе с ним, как сие привести в исполнение.
Однако Басманов наперед оправдывал себя тем, что не знал ничего иного, и полагал, что то истинный Димитрий, и притом для большего уверения приводил слова Симеона Никитича, сказанные ему, когда он выходил из покоев Бориса, и Борис поставил его главным воеводою. И весьма оправдывал себя, говоря, что его поступок не измена, ибо он принесет отечеству не несчастье, а гораздо больше счастья, и, наконец, приводил в свое оправдание великую тиранию Бориса, искоренение древних родов, также бедствия, бывшие во время его [Бориса] правления, полагая, что они произошли не от чего другого, а оттого, что Борис незаконно овладел престолом и был жив законный наследник, ныне открывшийся по благости всемогущего провидения; того ради он, [Басманов], будет служить тому, кто пришел законно, одним словом, он повел дело так искусно, что потом ни одна сторона не знала, как это происходило, и никто также не знал, ни в Кромах, ни в московском войске, где был Димитрий.
Меж тем кромляне вели себя тихо, и только
Басманов, согласившись обо всем с Димитрием, назначил день 7 мая по старому стилю, кромляне должны были в тот день быть настороже, а также готовыми напасть, и Басманов должен был рано утром повелеть схватить в палатках и перевязать всех полковников и капитанов и провозгласить: да хранит Бог Димитрия, царя всея Руси! Каким бы диковинным и невероятным ни казался этот план, однако ж был осуществлен, ибо на то, очевидно, было божье соизволение, и Басманов имел верные известия, что большая часть [войска] была на стороне Димитрия, а не на стороне Москвы, и казалось, что схватиться могли со дня на день, так что до назначенного дня все время держали наготове [воинов] на нескольких постах (in cenige quartieren), но в этот день как раз не соблюли этого.
7 мая около четырех часов утра кромляне, а также те, что были изменниками в московском войске, во главе со своим предводителем Басмановым были настороже; и тотчас примчался из лагеря на вороном коне всадник почти к самому кромскому валу, и то было сигналом, и тотчас кромляне, подобно быстрому вихрю, напустились со всех сторон на лагерь, так что ни часовые, ни кто другой не успели единого слова вымолвить, а меж тем в лагере перевязали по рукам и ногам всех начальников и отправили их с димитриевцами в Кромы, а те, что были в московском войске, подожгли со всех концов собственный лагерь. Московиты, не знавшие об этом умысле, приведены были в такой великий страх, что некоторые побросали оружие, другие одежду и так быстро рассыпались в разные стороны, что на это нельзя было взирать без удивления.
Меж тем все приверженцы Димитрия тысячами перебегали на другую сторону; да и бежали так быстро, что мост, [наведенный] через реку, текущую под Кромами, на котором стояло три или четыре священника с крестами, чтобы привести народ к присяге, что совершается у них целованием креста, этот мост погрузился, так что иные всплыли наверх, иные, думая добежать по воде (dvor water loopen), тонули, иные плыли верхом на лошадях, одним словом, было такое смятение, что казалось, земля и небо преходят; помимо того, один бежал в свой край, другой в свою деревню, третий в Москву, иные бежали в леса, не разумея, что происходит, и стреляли и кололи друг друга, как разъяренные звери, и никто не знал, чего ради он побежал; один кричал: «да хранит Бог Димитрия», другой: «да хранит Бог нашего Федора Борисовича», третий, никого не называя, говорил: «я буду служить тому, кто возьмет Москву». Итак, большая часть войска передалась Димитрию, а те, что не передались ему, разбежались каждый своим путем, а многие во время бегства были обуреваемы страхом столь великим, что побросали дорогою свои повозки и телеги, выпрягли из них лошадей, чтобы бежать скорее, полагая, что их преследуют. А гоньба и бегство (jagen en vluchten) через Москву продолжались три дня; и когда их спрашивали, чего ради обратились они в столь скорое бегство, они не умели ничего ответить; и когда бояре кремлевские хотели дознаться от них, они сварливо отвечали: ступайте сами туда и посмотрите; народ в Москве становился все более своевольным и ни о чем не спрашивал, но если бы кто-нибудь пришел, то отворил бы ворота и впустил его.
В это время прибыло в Москву около семидесяти немцев, тоже бежавших [из-под Кром], и молодой царь, весьма опечаленный, сердечно благодарил их, говорил с ними, сожалея о грядущем несчастьи, и некоторые бояре, сидевшие подле него, смеялись в кулаки, но Годуновы помышляли об ином, хорошо зная, что им предстоит смерть, поэтому они роздали по монастырям все свои поместья и сокровища.
Во время великого смятения и поспешного перехода и перемены был связан и Басманов [46] , дабы показать вид, что все случилось не с его ведома, но на другой стороне [реки] его вместе [с его людьми] скоро освободили; но Иван Иванович Годунов со многими другими воеводами лежал связанным в поле, как животное, и при нем стоял мальчик, опахалом отгонявший от него мух.
46
«Новый Летописец» говорит, что связать себя велел не Басманов, а Голицын.