Россия, кровью умытая
Шрифт:
— Кто у вас начальник? — оторвавшись от своих мыслей, точно из воды вынырнув, спросил отец.
— Вяхирев, полковник… Он давно, с пятнадцатого года, начальствует, сколько из-за него слез пролито… Он такой жирный, пучеглазый, как жаба. — Наташа с полотенцем в руках села на лавку. — Гадина он, гадина белогвардейская, как мимо ни проходит, всегда ущипнет или рванет.
— Полковник?.. И к тебе пристает? — спросил отец, останавливаясь перед дочерью.
— Нам с Клавкой проходу не дает, синяки не сходят. — Она приспустила с плеча
Старик опрокинул в себя последний стакан огневой кишмишовки и, подтягивая пояс, крикнул:
— Сынок, на конь!
Андрюшка шеметом выскочил из-за стола и, сорвав с гвоздя папаху и нагайку, кинулся в дверь.
На кухне мать с дочерью ухватили старика за руки и заголосили.
Он стряхнул их с себя и твердым шагом вышел во двор. Сын подвел ему заседланного жеребца. Воробей легко, не по-стариковски, не ставя ноги в стремя, прыгнул в седло и, вылетев со двора, пустил коня рысью вниз по улице.
Андрюшка не отставал от него.
У заводских ворот, под газовым фонарем, около казенной полосатой будки опирался на винтовку бородатый часовой.
— Кто? Пропуск? — лениво окликнул он двоих верхоконных.
— Свои, не видишь? — ответил Воробей и строго добавил: — Зови полковника Вяхирева, должен я ему вручить лично срочное предписание штаба фронта! — И, выхватив из-за пазухи записную книжку, старик помахал ею перед носом часового.
Тот переступил с ноги на ногу — обут он был в опорки — и сказал:
— Согласно устава, не могу покинуть пост.
— Зови давай! — серчая, крикнул Воробей и наехал на него конем. — Какие ныне уставы, не старый режим.
Почесавшись и подумав, часовой приставил винтовку к будке и ушел.
«Вахлак! — с ненавистью подумал старик и, перегнувшись из седла, достал винтовку и, вынув затвор, поставил ее на место. — Тоже „согласно устава“, суконное рыло, а того не знает, что стоять на часах без примкнутого штыка не полагается».
Через невысокий забор был виден заводский двор и утопающий в зелени, ярко освещенный дом, занятый под квартиры администрацией. На открытой террасе гудели голоса, бренчала гитара, вспыхивал женский смех и, покрывая всех, ревел пьяный бас: «Быстры, как волны…»
За воротами послышалось шарканье ног.
Воробей положил руку с наганом на гриву жеребца.
Вышел часовой, за ним в раме калитки показался низенький толстый человек; икая и ковыряя в зубах, он сердито спросил:
— Ну, что?.. Откуда?.. Ну, давай!
— Из штаба фронта, срочная! — Протягивая в левой руке записную книжку, Воробей взмахнул правой и выстрелил полковнику в белый лоб.
Отец и сын одновременно рванули поводья, и враз свистнули их нагайки. По темным улицам города они мчались во весь опор: искры из-под копыт коней взлетали выше голов.
Не заезжая домой, оба ускакали к своей сотне.
Через несколько дней на фронт в автомобиле припылила следственная комиссия городского совета. Воробьеву с сыном было предъявлено обвинение в убийстве начальника порохового завода товарища Вяхирева.
— Не могу знать, — сказал старик. — Младшего сына вот у меня кадеты свалили, это действительно…
Сотня выстроилась, и все партизаны как один подтвердили, что Васька Воробьев убит, а сам Воробей с сыном Андреем из части не отлучались.
Сбитая с толку комиссия укатила ни с чем.
Наташа осталась работать на заводе.
Отваги зарево
Председатель хуторского ревкома Егор Ковалев, склонив большую с тугим завитком на маковке голову, вырвал из ученической тетради бледный, разграфленный синими жилками листок и медленно, с тяжелым нажимом, нацарапал: «Приказываю срочно доставить неизвестную графиню из дома казака Болонина». Он пристукнул к бумаге закопченную над свечкой печать хуторского старосты, нарочно стертую так, что на ней ничего невозможно было разобрать, и подал предписание своему помощнику Артюшке Соколову:
— Живо.
Артюшка убежал и скоро вернулся с добычей. В оттопыренной руке, чтобы всем видно было, он держал наган и, строго хмурясь, кричал набившимся в коридор мужикам:
— Дай дорогу… Графиню словил.
Маленькая сухонькая старушонка была подведена к председательскому столу. Точеное, без морщин лицо ее было спокойно, тонкие бескровные губы сжаты, из-под криво надетого кружевного чепца выбивались седые волосы, и в желтых, точно восковых, руках она цепко держала, прижимая к груди, старомодный плюшевый ридикюль.
Ковалев некоторое время молча разглядывал ее, потом спросил:
— Как будет ваше, гражданка, имя, фамилье?
Арестованная промолчала, глядя через голову председателя на стену, по которой были развешаны жирно измалеванные плакаты: «Распутин в аду», «Водка — злейший враг человечества» и воззвание «К трудящимся народам всего мира».
Егор Ковалев был малограмотен. Грамотных он не любил, и в каждом из них подозревал предателя. Правда, в затруднительных случаях Егор советовался со старым хуторским писарем Исайкой, но ни разу еще не доверил Исайке написать и двух слов. Выждав, он повторил свой вопрос.
Старуха опять промолчала.
Хуторяне засмеялись.
— Что же, ты и говорить с нами не хочешь? — сердясь, спросил председатель. — Али мы дешевле тебя?
— Вам незачем знать мое имя. Что вам от меня нужно?.. Денег?.. Вот все, что я имею. — Она выхватила из ридикюля пачку перевязанных ленточкой кредиток и швырнула на стол, потом из маленького портмоне вытряхнула на стол несколько золотых монет.
В помещение, поснимав шапки, налезли хуторяне. Не дыша, они слушали допрос и, вытягивая шеи, приподнимаясь на носки, старались получше разглядеть графиню.