Россия, кровью умытая
Шрифт:
— Гарно…
— Гарно, да не дуже…
— Так и так — яма, стой прямо, упал — пропал.
— …не поддался я печали, за работу схватился. Потрудился с годик, опнулся малость, лошаденку огоревал; хозяйство мало-мало скопировал… А ну, посудите, люди добрые, какое без бабы хозяйство. Кругом один, кругом сирота… Удумал я жениться, как ни крутись, а жениться не миновать. Подвернулась на глаза девка подходящая. Марькой звали ту девку… Обкрутились мы с ней. Веселая моя Марька, белая, ноздристая да чернобровая — глядеть на нее, сердце не нарадуется, — а по дому лучше старухи…
Трофим
— Эхе-хе, братушки, лихое нонче времечко, нету счастья человеку.
— Живем, как по вострому ножу ходим, — подсказал кто-то.
— Было времечко, ела коза семечко…
Зажмурился Трофим, голову свесил. Неторопливо отстегнул от пояса кисет, раскурил трубку и ну досказывать:
— Приказ-указ — мобилизация. Оборвалось наше с Марькой счастье… Воевать идти ни оно…
— Жива душа калачика чает.
— Кому божий свет не мил?
— Кругом плач, кругом терзанье…
— …набралось нас, годков, десятка с два, понадевали по-за плечи мешки с хлебом, в хмеречь посунулись… Смастерили себе шалашики, дубинки покрепче вырубили. Неделю-другую сидим в лесу, как сычи, свету белого боимся. Глядь, бегут наши старики с плачем, с воем: нагрянул в станицу каратель с отрядом, князь Трубецкой; дезертиров ловят, скотину режут, над девками, бабами издеваются.
— Бабам за войну досталось, от каждой власти бабам слезы — тот придет, гусей давит, тот овцу со двора тащит, а иной ухач прямо под юбку лезет.
— Солдату больше и взять негде.
— Не видя бог пошлет.
— …устроили мы военный совет. Видим, петель много, а конец один — порешить надо гадов. Сказать пустяк, а доткнись до дела, обожгешься. Народу у нас орда, да у каждого глотка-то в тридцать три диаметра. Обсуждали, обсуждали, так и бросили. Чего тут обсуждать?.. Пошла-поехала. Чуть зорька — стучимся в станицу, — как дела? Так и так, князь, его сиятельство, к молдаванам уехамши, в станице гарнизон оставил… Ладно… Врываемся в станичное правление с дубинками, с ружьишками, кричим всячину, у кого сколько голосу хватит… Раскатили мы гарнизону семьдесят душ, бежим по домам… Плач стеной: там сожгли, там ограбили, там истязали. Марьку свою чуть нашел… Забилась в подпечек, плачет, смеется, а не вылазит… Маню ее, зову: «Дурочка, Христос с тобой, очкнись». Насилу вытащил и… не узнал… Осунулась, пожухлела, голова трясется, в кулаке зажала человечье ухо откушенное… Помяли ее, гады, а она на сносях первым брюхом ходила. Горюй не горюй, так, видно, греху быть. Стонать-плакать не время, слышим, назад каратель идет, опять нам в лес подаваться. Посадились мы на коней… И увяжись за мной Марька. Никак не хочет дома оставаться. И упрашивал ее и умаливал — не останусь да не останусь, — а у нас меж собой нерушимый уговор был, чтобы бабой в отряде и не пахло. Што тут делать? С версту от станицы умотали, а Марька все бежит около меня, за стремя чепляется. Осерчал я тут крепко и товарищей стыдно, не стерпя сердца, хлестнул Марьку плетью.
— Вернись!
— Не вернусь, любезный ты мой Трофимушка!
— Вернись, осержусь!
— Нет, супруг ты мой драгоценный, не можно мне вернуться.
— Вернись, скаженная, — закричал я, как бешеный.
— Ой, смертынька моя, убей, не вернусь!
Заморозил я сердце, сорвал с плеча винтовку…
трах и ускакал товарищей догонять.
Сдернул шапку Трофим, и еще ниже свесилась его седая, ровно мукой обсыпанная голова.
— Суди тебя бог.
— Эхе-хе…
— Вот она, жизня наша!
По обветренным лицам тенью пробежал ветер.
Перезябшие часовые с черных ветровых гор сползли к кострам.
Скрюченные руки — рукав в рукав. На башлыках снег. На прикладах снег настыл коркой. Продрогшие, сиплые голоса:
— Собаки, што ль?
— Где же начальники?
— Шутки плохие.
— До кишок смерзлись.
— Винца бы.
— Полсуток без смены.
У костра молча пораздвинулись.
Стуча зубами, подсели к огню. Из непослушных рук рвалась обмотка. Поведенная коробом шинель смерзлась с гимнастеркой.
Потом помалу глотки оттаяли, огонь заострил глаза.
Фенька растолкала Гришку:
— Давай наряд караула!
Спросонья помычал, поурчал Гришка. Сунул лапу за голенищу, — за голенищей у него хранилась вся походная канцелярия.
— Скорей возись! — нетерпеливо крикнула она, слыша за собой разрывы ругани.
Протер Гришка глаза: Фенька…
— Хмы… — запахнулся в шинель и отвернулся. — Ни яких каравулов не треба.
— Дай ротные списки.
— Кыш.
— Ну?
— Отчепись, стерво!
Приподнялся Гришка, накинул в костер сучков, вытянул из пазухи кисет и плюнул с присвистом.
— Это видала? — и показал.
Кто-то заливисто заржал.
Гришка принялся ругаться:
— Я начальник, а ты гадина, говядина, смердячий пуп… Ууу, ччч, кх…
Кругом молчали.
Сырые сучки постреливали. Пахнул дым. Фенька закашлялась, отвернулась от огня и спокойно сказала:
— Караулы выставить небходимо. Давай наряд. Чья очередь?
Андрюшка Щерба лупил печеную картошку, поддюкнул Адрюшка:
— Какая тут очередь… Послать вон его почетную банду… Нехай промнутся… Вечно в землянке спят да спирт жрут.
Две-три вылуженные простудой глотки поддакнули.
Тут какое дело? Увивалось вокруг Гришки с десяток своих ребят: «почетный конвой». Сыты-пьяны, в работы ни ногой. Коняги под ними — поискать надо. Гришка за конвойцев горой. В караул — ни в какую.
Комиссарша выругалась.
Набрала комиссарша добровольцев и ушла с ними в мерзлую ночь. На дорогах, на ветру провалялись до свету. По заре сбросились в лагерь, в солому, в сон.
Не успел Илько согреться под шинелью:
Крик гам бам пыльно…
Вскочил Илько.
Буза шухор тарарам…
Перед землянкой Гришка Тяптя и борзые конвойцы.
— Выходи, курва!
— Вишь, фасон взяла!
— Ни коня, ни возу.
— Гээ…
На шум сбегались.
— Хай…
— Май…
— За стрижену косу…
— Замерзать, што ль?
Из землянки в шинели внакидку вышла Фенька:
— Не дам.
А просили спирту. Погреться. Закачались, зашумели, заголготали, подняли такой хай — смрадно. Налитая дурной кровью рожа Гришки накатывалась на комиссаршу.