Россия молодая (Книга 2)
Шрифт:
– Рябов, государь!
– Барабанщиком служил?
– Служил, государь.
– Ныне у Калмыкова?
Екатерина перебила:
– Ах, как сие красиво и любьезно - разговаривать даже тут об ваши ужасьны барабаны...
– Сразу после менуэта!
– сказала Ирина шепотом Ивану Ивановичу.
Тот промолчал.
– Страшно?
– А ну как...
Он не договорил. Она церемонно ему поклонилась, потом взглянула своим чистым взором в глаза, сказала, когда опять пошли рядом, приседая в такт музыке:
– А разве твой батюшка Таисью Антиповну не увозом увез?
Откуда-то из сумерек
– Нынче пошлет меня на смерть - и пойду! Ей-ей, пойду! Ну, кто не верит?
На него зашикали, он крикнул:
– Государь Петр Алексеевич, ясное солнышко, желаю за тебя без единого стона принять смерть...
Петр, оскалясь, оставил Екатерину, надвинулся на поручика, спросил:
– Без стона, а потом в генералы тебя, собаку, произвести?
– Желаю!
– крикнул преображенец.
– Смерть! За тебя!
Петр взял его за рукав, потащил за собою. Тот кричал с испугом и с восторгом:
– Ведет! Сподобился! Ведет!
Трубы растерянно рявкнули, ударили литавры, звуки менуэта смолкли. Все устремились туда, куда Петр повел преображенца. В дверях сделалась давка, упал столик, стало слышно, как разрывается материя - это недогадливый кавалер наступил на шлейф своей даме, а любопытная дама рвалась вперед.
В маленькой угловой светлице Петр своей лапищей схватил руку поручика, отогнул ему указательный палец, спросил басом:
– Верно помереть хочешь?
– Для тебя...
– Врешь, бодлива мать!
– Умру без слова!
Левой рукой Петр схватил железный шандал со свечой, пихнул в маленькое, коптящее пламя корявый палец поручика, басом приказал:
– Терпи, лжец, брехун, болтливый язык! Терпи, коли за меня умереть хочешь.
Преображенец открыл красногубый рот, перебрал толстыми ногами, подпрыгнул, заверещал негромко, потом во весь голос. Петр оттолкнул его от себя, велел Ягужинскому:
– Сего холуя из офицерского сословия навечно исключить и солдатом сослать куда от нас подалее. Ништо так не воняет на сем свете, как сии подлипалы, льстецы да лизоблюды.
Погодя, играя с доктором Арескиным в шахматы, говорил ему невесело, жестким голосом:
– Я велел губернаторам сбирать монстры и различные иные куриозы. Прикажи шкафы заготовить. Если бы я хотел сбирать монстры человеческие не по виду телес, а по уродливым нравам, у тебя, господин Арескин, никакого места под них не хватило бы. Пускай шатаются они во всенародной кунсткамере, там, между добрыми людьми, они приметнее, пожалуй кого и выкинешь вон с планеты нашей. Да только видно-то не сразу. Вроде поручика! Умереть ему за меня надо! А?
К шахматному столику подошел Иевлев, Петр спросил у него:
– Не пора, Сильвестр? Поди скажи Апраксину, думаем мы - самое время.
Из зала, отдуваясь, явился Апраксин, поправил криво сидящий парик, вопросительно взглянул на царя. Тот ему кивнул. Мимо, через сени, прошли в накинутых плащах капитаны Змаевич, Броун, Иванков.
– С богом, с богом!
– проворчал Петр Федору Матвеевичу.
– Пора!
Он проиграл партию Арескину; морща лоб, прошелся по зале. Внизу, в столовом покое, дамы с кавалерами ели отварную солонину с гречневой кашей, пили пиво, ром, водку. Трубы и литавры, гобои и флейты теперь гремели в сенях первого этажа. Места на всех
Заметив Иевлева, появившегося в зале, Петр спросил:
– А тебе к месту не пора?
– После тебя, Петр Алексеевич.
– Ты что, Сильвестр, то весел был, а сейчас ровно бы муху проглотил?
Иевлев улыбнулся, синими глазами прямо посмотрел на царя.
– Говори!
– Дочку просватал, Петр Алексеевич!
– Оно когда же сделалось?
– Нынче, государь.
– Одну?
– Одну.
Петр внимательно вгляделся в Иевлева, спросил:
– Кто ж нареченный?
– Флота гардемарин Иван сын Иванович Рябов.
Царь все еще смотрел на Сильвестра Петровича своим тяжелым взором. Потом вдруг сказал:
– А слышали мы еще про намерение капитан-командора Калмыкова...
– Было сие намерение, - ответил Сильвестр Петрович, - но не встретило оно надлежащего одобрения от дочери моей Веры Сильвестровны. За всеми теми событиями супруга моя и посейчас в опочивальне кислую соль нюхает...
Петр, морща нос, с усмешкой сказал:
– Небось, кислую соль не нюхала, когда я в стародавние годы в усадьбе покойного окольничего ее за тебя высватал. Евино племя! Свадьба-то скоро?
– Как возвернемся!
– То-то, что как возвернемся.
И, словно позабыв про Иевлева, опять стал ходить, выставив плечо вперед, по опустевшей зале.
На рассвете все Российского флота моряки, бывшие давеча на ассамблее у Иевлева, прибыли в Кроншлот. Здесь, в глиняной низкой хибаре коменданта крепости, более часа заседал военный совет. Двадцатого мая, когда взошло солнце, на корабле "Святой Антоний" взвился государев штандарт и рявкнула пушка. Оба флота, корабельный и галерный, - около ста пятидесяти вымпелов под треск барабанов и пение труб двинулись в далекий, трудный и опасный поход. Корабли и галеры шли медленно: плавающий лед в Финском заливе сильно затруднял движение армады. Дули противные ветры. Иногда вдруг начинал крутиться снежный вихрь, среди бела дня все серело, меркло, снасти обмерзали, галеры и корабли едва двигались, опасаясь столкновения, надрывно, протяжно били сигнальные колокола, гудели рога.
Генерал-адмирал Апраксин почти не покидал юта "Святого Антония". Здесь он и ел нехитрую походную пищу, здесь и спал в поставленных для него креслах. Постаревший, обрюзгший, с мешочками под светлыми глазами, он говорил Сильвестру Петровичу на исходе почти месячного морского пути:
– То - разумно, Сильвестр. Время кончать. Была битва при Лесной, была великая Полтавская виктория, пал Выборг, многое можем мы вспомнить, а нужен нам мир. Мы свое взяли - древлий наш путь из варяг в греки, на свое море вышли. Бешеный их король сего не понимает. Так вынудим его, вырвем у него мир силою. Ныне на нашем флоте идет двадцать четыре тысячи десантной пехоты - преображенцы, семеновцы, московского полка солдаты, вологодского, гренадерского - добрые вояки, понюхавшие пороха. И флот подлинный, не тот, чем на Переяславле воевали. Надлежит нам наконец разбить шведские эскадры на воде, уничтожить их корабли и выйти к Стокгольму, к сей кузне зла и горя. Пусть там господа шведские министры поймут - пора замиряться, Россия вышла на свое море, более ее сухопутной державой никому не сделать, в степи, в леса Русь не загнать...