Россия в войне 1941-1945
Шрифт:
А потом в лагерь явились какие-то женщины, директора фабрик и разные другие личности. Нас построили на снегу - в четыре шеренги, - и эти люди стали ходить взад и вперед вдоль шеренг и рассматривать нас. Один из директоров отобрал 200 наших девушек, в том числе и меня. Нас посадили в поезд и привезли в городишко близ Ульма. Поселили в барак с решетками на окнах, который находился на территории фабрики. Здесь нас встретила группа жандармов, приветствовавших нас словами: «Ага, коммунистки». Тут было гораздо хуже, чем в том лагере. Прежде чем отправить нас на работу, нас продержали три дня в бараке на одной только сырой репе и сырой картошке… Мы лишь немного погрызли их: к чему набивать желудок такой едой… Но у нас, во всяком случае, было какое-то подобие коек, на которых мы могли спать; они были очень твердые и страшно грязные, но все же это были койки.
Потом стали топить печь, и мы могли хоть варить то немногое из еды, что у нас было. На четвертый день нас повели на работу. Раньше фабрика изготовляла шляпы, теперь здесь делали подкладку для касок или,
Галина Ивановна показала свои руки; это были маленькие, красивой формы руки, но они, казалось, сплошь были покрыты рубцами, а кожа вокруг ногтей была словно чем-то изъедена.
«Да, - продолжала она, - я прожила в этом фабричном бараке 8 месяцев и 20 дней, а чтобы вы могли составить себе некоторое представление об условиях, в каких мы, девушки, жили, я скажу вам такое, что может показаться нескромным, но я надеюсь, что вы поймете меня правильно. Там работало 180 девушек, и у большинства из них не было того, что бывает у девушек ежемесячно. Бараки помещались метрах в 30 от фабрики, и мы никогда не выходили за пределы фабричной территории, только по «выходным дням». Мы были всегда под охраной.
Работали мы по 10-12 часов в сутки, а в «выходные дни» нас всегда отправляли на товарную станцию разгружать платформы. Всех нас заставили носить специальные нашивки для «восточных рабочих» - синие нашивки с надписью белыми буквами «Ост», но никогда не отпускали в город. С нас даже вычли по 50 пфеннигов за эти нашивки. За 7 рабочих дней мы получали 1 марку 20 пфеннигов, из них 50 пфеннигов мы тратили на «шпрудель» - содовую воду; ничего другого мы купить не могли. Теперь я вспомнила, как граф Шпретти говорил нам, что мы будем носить шелковые чулки и получать по 100 марок в неделю. Сначала, когда мы только приехали, нам обещали новую одежду и одеяла, но выдали только по одному одеялу да раз в две недели давали по крохотному кусочку мыла, которого должно было хватить и на умывание, и на стирку. В нашей части барака размещалось 180 девушек, но в этом же здании жило еще 200 женщин - с Украины или из Курска - и 200 парней от 15 до 23 лет. Есть нам давали синюю капусту, репу и иногда немного шпината да 100 граммов маргарина в день, чтобы из всего этого что-нибудь приготовить, - 100 граммов на 100 человек, то есть по одному грамму на человека! Очень сытно, не правда ли? В других зданиях жили чехи, поляки, греки, бельгийцы, французы. Нам не разрешалось разговаривать с ними, но мы все равно разговаривали.
Полякам и французам жилось лучше, чем нам. Они получали по 25-35 марок в неделю. Поляков заставляли носить нашивки с желтой буквой «П», но от бельгийцев и французов этого не требовали. Никакой разницы между украинцами и русскими здесь не делалось - и с теми, и с другими обращались одинаково. И бельгийцы, и чехи, и французы, и итальянцы относились к нам очень хорошо и давали нам то одно, то другое. Поляки держались в стороне. Итальянцы с тоской говорили о макаронах.
Мы встречались с другими девушками в уборной и здесь болтали, болтали на ломаном немецком языке. Как-то одна из итальянок сказала мне: «Вам даже еще хуже, чем нам. Говорят, с вами обращаются так плохо потому, что вы коммунистки. Но, уверяю вас, мы гораздо больше коммунистки, чем вы. Давайте споем “Интернационал”». И здесь же, в уборной, мы с ней тихо запели «Интернационал», каждая на своем языке.
Однажды мы даже пригрозили объявить голодовку: еда стала совсем скверной, и у нас началась цинга; руки у нас распухали до самого плеча, брови стали выпадать, волосы секлись…
Во время воздушных налетов нас загоняли в большой сцементированный подвал и закрывали дверь с наружной стороны на замок. Немцы отправлялись в свое убежище. При первых же звуках сигнала воздушной тревоги «шефы», как их называли, неслись к нам, размахивая хлыстами, и гнали в подвал. Мне пришлось пережить 7 или 8 крупных налетов. Одна большая бомба упала поблизости от Ульмского собора, повредила ратушу и разрушила небольшой завод, изготовлявший какие-то металлические трубы. 120 наших украинцев, работавших там, погибли при этом…
– Ну, а какие отношения у вас сложились с французами?
– спросил я.
– Французы относились к нам очень дружески, как настоящие товарищи. Там был один француз, которого я знала. Ему удалось бежать с фабрики. Вечером накануне побега он сказал мне: «В цехе есть укромный уголок возле печки, и я оставлю там для тебя записку - постарайся подобрать ее завтра утром». Наутро я пошла туда, поискала записку и действительно нашла ее; вместе с запиской лежало три плитки шоколада. В записке было написано: «Это все, что у меня есть. Желаю тебе счастья. Я бежал. Надеюсь, меня не поймают». Его не поймали, хотя полиция обыскала всю территорию. Никто из нас не сказал, что нам что-то известно. Между всеми нами - ненемцами - существовала удивительная солидарность, настоящее чувство товарищества, общая ненависть к фрицам… И сознание, что мы не одиноки, поддерживало нас какое-то время, несмотря ни на что… Но мое здоровье настолько ухудшилось, что мне стало ясно - если только я пробуду здесь еще немного, то заболею и умру. А мне не хотелось умирать. В нашем цехе работал австриец, которого звали Ганс. Он показал мне брошюру о Тельмане и добавил: «Хотя Тельман и немец, он хороший человек». Я возразила, что вряд ли какой-нибудь немец может быть хорошим человеком. Он как-то странно посмотрел на меня, и я на минуту подумала, не провокатор ли он. Потом я сказала: «Боже ты мой, да какое мне в конце концов до всего этого дело? Я хочу уехать отсюда, хочу вернуться домой, а если не уеду, то отравлюсь…» Тогда Ганс шепнул: «Ты меня не выдашь? Вот шесть сигарет, - и он сунул их мне в руку.
– Свари их и дай настою постоять час, а затем выпей его. Он подействует тебе на сердце, и тебя, может быть, отправят домой. Только смотри меня не выдавай». Я сделала как он сказал, но здоровье у меня было такое плохое, что желудок отказался принять это варево, и меня вырвало. Я сообщила Гансу о случившемся, и он дал мне еще шесть сигарет, посоветовав попытаться снова. На этот раз все обошлось благополучно. У меня началось страшное сердцебиение, и я впала в полное изнеможение. Бывали минуты, когда мне казалось, что я умираю. Меня положили в больницу и трижды делали рентген. Врачи решили, что сердце у меня настолько плохое, что я либо скоро умру, либо на всю жизнь останусь инвалидом. Поэтому они дали мне свидетельство, разрешающее вернуться на Украину. Но, прежде чем это случилось, я пролежала 2 месяца и 5 дней в больнице. Здесь мне кое-как залечили руки, которые были в ужасном состоянии. В больнице меня навещало много людей, в том числе одна девушка из Греции и две сербские девушки - они были, пожалуй, самыми лучшими из всех. Вообще-то сербы и чехи были там всех лучше, но и французы тоже были хорошие. Взять хотя бы Анри, который бежал и оставил мне три плитки шоколада, - он был настоящий коммунист. Да и все иностранцы в Германии были очень порядочные люди, и мы находили с ними общий язык, а с немцами никогда… Нет, это, пожалуй, не совсем верно; я знала там двух порядочных немок. Одна из них была девушка, по имени Фрида. Она знала обо всем, что происходит в мире, гораздо больше, чем я. Я не знала ничего - за исключением того, что слышала от нее. Это она рассказывала мне о ходе войны в СССР, о том, где теперь Красная Армия. Она страшно разволновалась, когда немцев остановили в Сталинграде. Мне казалось, что она агент, работающий на две стороны. Она делала вид, что работает на фашистов, однако являлась одновременно работником Народного фронта. Она часто разговаривала со мной и предупреждала меня (сказав, чтобы я в свою очередь предупредила других девушек), что каждая украинка, которая будет уличена в близости к какому-нибудь французу или другому иностранцу, подлежит расстрелу. Фрида была славная девушка. Была там еще и другая девушка, Амалия, - ее я знала не так хорошо. Но позднее я слышала, что гестапо расстреляло и Фриду и Амалию».
В конце концов Галина вернулась в Умань, проделав снова мучительный двухмесячный путь. К этому времени физически она стала совсем развалиной и пролежала три месяца в постели в доме у приютивших ее людей.
Немецкие пленные, которых я видел в районе Умани, представляли собой очень пеструю массу. Все они горько сетовали на то, что попали в плен, когда большая часть немецких войск ушла уже за Южный Буг. Австрийцы кричали, что они «совсем не такие, как немцы», хотя тот, с которым мне довелось разговаривать, был воспитан явно в духе фашистских традиций. Нашелся и весьма оптимистически настроенный немец, дезертир. Он завел себе украинскую подружку, и та спрятала его, когда немцы стали отходить из Умани. Сейчас он надеялся, что «русские, быть может, разрешат ему обосноваться на Украине. Это такая чудесная страна, говорил он, и он так предан своей фрейлейн. Однако, несмотря на то, что те немецкие солдаты, которых я видел, и были подавлены понесенными ими на Украине поражениями, растеряны и, конечно, расстроены тем, что попали в плен и что перспектива скорого возвращения в Германию стала для них теперь весьма маловероятной, многие из них все еще не утратили боевого духа. Они все еще на что-то надеялись - на что именно, они и сами не знали. Выходцы из Рейнской области выражали свои чувства определеннее других. Налеты союзной авиации вызывали в них скорее негодование, чем уныние. Мне вспоминается один сержант, некий Вилли Ершаген, из Ремшейда на Рейне. Город был вдребезги разбомблен, но жена Ершагена и родители его все же продолжали жить среди развалин. Его жена работала на сталелитейном заводе и не имела ни малейшего намерения уезжать в какой бы то ни было другой район Германии. «Повсюду будет то же самое, так что я могу с таким же успехом остаться здесь», - написала она ему недавно.
И она, и сам Вилли, и другие люди в Германии лелеяли одну заветную мечту - о «фергельтунге» (возмездии). Фюрер обещал им отомстить Англии, но их терпение приходило к концу, и теперь в Западной Германии говорили: «Где же все-таки это оружие?» Налеты самолетов-снарядов ФАУ-1 на Лондон начались несколько позже.
По мере того как немцев гнали все дальше за пределы Украины, песни, которые распевал вермахт, стали звучать все более и более минорно. Все эти частушки были на один лад, хотя у каждого полка был как будто свой собственный вариант. Вот некоторые из таких вариантов:
Нема курка, нема яйка, До свидания, хозяйка!
Нема пива, нема вина, До свиданья, Украина!
Нема курка, нема брот, До свиданья, Белгород!
Нема курка, нема суп, До свиданья, Кременчуг!
Все это распевалось на какой-то причудливой тарабарщине, смеси из немецкого, ломаного русского и ломаного украинского языков. Подобных частушек существовало множество. Но в более общем виде горькое разочарование и досада немцев нашли выражение в следующих строках, известных каждому немецкому солдату: