Россия в XVIII столетии: общество и память. Исследования по социальной истории и исторической памяти
Шрифт:
2.6. Иные социальные категории и особенности самоидентификации
При работе с векселями исследователь сталкивается с проблемой определения социальной принадлежности их составителей, что, естественно, сказывается на точности подсчетов. На подобную проблему мимоходом указывал уже Н. И. Павленко в статье 1975 года. Так, канцелярских служащих «низкого ранга» он не относил к дворянам, хотя признавал, что «возможно, что какой-либо копиист или канцелярист мог принадлежать к дворянскому сословию». Вместе с тем, военных, служивших в гвардейских полках, но не имевших при этом офицерского чина, Павленко причислял к дворянству. Однако в приведенной им таблице, помимо дворян, канцелярских служителей, посадских, купцов, духовенства и крестьян, фигурируют и некие «прочие», которыми было осуществлено около 11 % зафиксированных историком сделок. Кого именно он включил в эту категорию, Павленко не пояснил. [90]
90
Павленко Н. И. Указ. соч. С. 267–269.
Сложности определения социальной принадлежности участников сделок носят однако не только инструментальный характер.
Преобразования Петра
91
См.: Виртшафтер Э. К. Социальные структуры: Разночинцы в Российской империи. Пер. с англ. Т. П. Вечериной. Под ред. А. Б. Каменского. М.: Логос. 2002.
92
Wirtschafter Е. К. Social Identity in Imperial Russia. Nothern University Illinois Press. 1997. P. IX.
Другой американский историк, Дэвид Рансел в своей книге, основанной на дневнике дмитровского купца Ивана Толченова, обращает внимание на прозвучавший еще в 1983 г. призыв М. Конфино изучать русское общество как социальное целое, а не собрание изолированных групп. Рансел при этом замечает, что вследствие существовавшей в России системы управления и характера источников «исследователи затруднялись интегрировать и анализировать взаимодействие людей с разным социальным статусом». Поэтому историк советует коллегам обратиться к источникам, подобным дневнику Толченова, поскольку «это открывает путь сквозь барьеры, возведенные фиксированным знанием» и «позволяет понимать и анализировать общие культурные и социальные практики, которые делали Россию единой и придавали смысл ее общественной жизни». [93] Развивая эту мысль Рансела, надо заметить, что речь, собственно, идет о том, чтобы выяснить, вправе ли мы вообще говорить о «российском обществе» XVIII века, как о чем-то целостном.
93
David Ransel, A Russian Merchant’s Tale. The Life and Adventures of Ivan Alekseevich Tolchenov, Based on His Diary. (Indiana Univ. Press. Bloomington. 2009.) p. XII.
Обсуждение этой проблематики было продолжено этими же авторами в 2008–2010 гг. на страницах журнала Cahiers du monde russe. В результате М. Конфино пришел к выводу, что, не смотря на усилия власти, сословия были скорее юридической фикцией и в реальности как нечто целостное не существовало даже дворянское сословие, по существу являвшееся конгломератом разных социальных групп, иногда конфликтовавших между собой. «Для того, чтобы обрести смысл, понятие «сословие», – писал Конфино, – должно быть не только юридическим концептом, но и концептом социальной стратификации (иначе оно превращается в музейный артефакт)». [94] Вместе с тем, он был вынужден признать, что в виду отсутствия в словарях современных историков какого-либо иного адекватного понятия, историкам не остается не чего иного, как продолжать использовать понятие «сословие». Э. Виртшафтер, в свою очередь, вновь отметила, что «вследствие массовой неграмотности, сохранявшейся в течение большей части имперской истории России, социальные историки вынуждены опираться на юридические и административные документы, созданные представителями бюрократии и/или письма, мемуары, научные сочинения, литературные и журналистские произведения представителей образованных классов. Для историков исторические источники – это основа и, хотя распад Советского Союза предоставил больший доступ к архивам, приходские, помещичьи, а также архивы местных государственных учреждений зачастую фрагментарны и географически ограничены. Тем не менее, если историки продолжат изучение этих архивов и будут применять к ним новые теоретические подходы, в частности те, что были развиты в эко-истории и региональной истории, они возможно найдут новые ответы на давние вопросы». Более того, «стало очевидным, что, чтобы понять структуру общества, необходимо изучать язык, категории и концепты, которыми пользовались современники для описания себя и своего окружения. Действительно, даже если самоидентификации индивидов и отдельных коллективов объективно менее точны, чем статистические методы и «научные» отчеты современных исследователей, они все же содержат информацию, более близкую к поведению, действиям и представлениям реальных исторических акторов. Скорее чаще, чем нет, в реальное историческое время их саморепрезента-ции, понимание или ошибки составляли основу индивидуальных и групповых ответов на реальные обстоятельства». [95] Д. Рансел также согласился с тем, что «только на микроуровне мы можем наблюдать социальные отношения и имеющееся напряжение, которые составляли сообщество». [96]
94
Confino M. The Soslovie (estate) paradigm. Reflections on some open questions // Cahiers du monde russe. 2008/4 – Vol. 49. P. 694.
95
Wirtschafter Е. Social Categories in Russian Imperial History// Cahiers du monde russe. 50/1. Janiver-mars 2009. P. 232, 249.
96
Ransel D. Implicit Questions in Michael Confino’s Essay. Corporate State and Vertical Relationships 11 Cahiers du monde russe. 2010/2 – Vol. 51/ P. 203.
Отмеченная Э. Виртшафтер необходимость изучать язык современников и их словоупотребление нашли отражение в появившемся в последние годы ряде работ, написанных в русле истории понятий и исторической семантики и, прежде всего, в двухтомном сборнике «Понятия о России», являющегося плодом реализации проекта Германского исторического института в Москве. [97] Что же касается комплексов архивных документов, о которых писала американская исследовательница, то представляется, что рассматриваемые в данной работе книги протеста векселей как раз и являются одним из таких комплексов.
97
«Понятия о России»: к исторической семантике имперского периода. Т. I, II. М., 2012.
Выше уже упоминалось, что анализ этих документов свидетельствует о том, что люди XVIII в., в том числе не дворяне больше ценили свои должности, чем сословную принадлежность. Можно предположить, что, если представление о сословии как о корпорации с определенными правами и привилегиями даже применительно к дворянам и горожанам до 1785 г. не было юридически закреплено, то для отдельного индивида принадлежность к нему была тем более достаточно расплывчатой и связанной почти исключительно с фискальными обязательствами. Получение же должности, пусть даже выборной и временной, выделяло индивида из массы, наделяло конкретными обязанностями и властными полномочиями и четко определяло положение человека в обществе. Обладатель должности, таким образом, становился обладателем и определенного социального капитала, и именно поэтому должность для него являлась большей ценностью, чем принадлежность к сословию. Опосредованно этому способствовало и государство, требовавшее от дворян при обозначении своего социального положения называть чин в соответствии с Табелью о рангах, причем именно чин, дававший право именоваться «благородием» или «превосходительством», в гораздо большей степени, чем статус дворянина и помещика, определял положение человека среди ему подобных.
Встречающаяся в векселях самоидентификация участников сделок может, таким образом, служить одним из ключей к реконструкции того, каким русское общество виделось «снизу», то есть глазами тех, кто его собственно и составлял, в то время как сами сделки были одной из форм взаимодействия между разными социальными группами. Изучая эти и иные подобные им источники можно надеяться со временем прийти к решению задач, которые применительно к истории Западной Европы раннего нового времени еще в 1960-1970-е гг. ставила перед собой новая социальная история. [98]
98
См. Об этом подробнее: Уваров П. Ю. Франция XVI века: Опыт реконструкции по нотариальным актам. М., 2004. С. 26–61.
Одна из социальных групп, фигурирующих в рассматриваемых документах – это те, кого в литературе принято называть «слугами монастырскими». В соответствующей статье справочника «Государственность России» ее автор М. Ю. Зенченко объясняет, что это «собирательный термин, которым обозначался гражданский административно-управленческий персонал монастырского вотчинного управления», существовавший на протяжении XVII в. и исчезнувший в качестве «самостоятельной служилой категории» в ходе I ревизии 1719 г., когда «слуги монастырские» были «включены в общие перечни крестьян, плативших подушную подать». При этом в качестве синонима «слугам монастырским» в статье обозначено слово «служка». [99]
99
Государственность России. Кн. 5. Ч. 2. С. 315.
Не вполне понятно, что имеет в виду автор под «общими перечнями» – становились ли «слуги монастырские» исключительно монастырскими крестьянами, или это также могли быть крестьяне дворцовые и помещичьи? Очевидно, что после записи в подушный оклад те, кто выполнял функции монастырских слуг, вряд ли оставили свой промысел и, в случае участия в вексельных сделках, как свидетельствуют документы, в первую очередь обозначали свой служебный статус, не именуя при этом себя крестьянами. В нашей базе зафиксировано 12 подобных векселей за период 1740–1773 гг., в которых «слуги монастырские» выступают в качестве заемщиков, причем сразу же заметим, что этот хронологический отрезок включает и период после секуляризационной реформы 1764 г., когда монастырские вотчины перешли в ведение Коллегии экономии.
Из 12 составителей векселей в нашей базе один заемщик являлся управителем экономической вотчины, семь назвались «служителями», двое – «слугами» и двое – «служками». Являются ли три последних слова синонимами? Словарь Академии Российской объясняет, что служитель – это «крепостной человек, или наемной у кого- либо служащий», слуга – это «человек крепостной или вольной из платы кому служащий», а служка – «тот, кто приписан к монастырю какому для прислуг». [100] Таким образом, формальный статус, по крайней мере, первых двух мог быть как вольный, так и крепостной, в то время как служка – человек, приписанный к монастырю, т. е. по сути дела монастырский крестьянин. Действительно, два случая, относящихся ко времени после 1764 г., это – «слуга экономической вотчины» и «служитель Антоновой слободы экономического ведомства», что, впрочем, конечно же, не означает, что служки к этому времени вовсе исчезли. [101] Нет сомнения, что употребление слов «служитель», «слуга» и «служка» составителями веселей XVIII века не было произвольным и их авторы хорошо понимали различия между ними.
100
Словарь Академии Российской 1789–1794. Том пятый. М., 2005. Стб. 554,
101
Изучение с этой точки зрения документов XVIII в. может, вероятно, дополнить этот список «слуг монастырских». Так, в 1732 г. в Московский судный приказ подал челобитную «Колязина монастыря Подмонастырской слободы служня сын Иван Степанов» (РГАДА. Ф. 239. Оп. 1. Д. 6565. Л. 1.).