Россия. Век XX. 1901–1964. Опыт беспристрастного исследования
Шрифт:
В высшей степени показателен в этом отношении эпизод из написанных много лет спустя «Воспоминаний» лидера кадетов П. Н. Милюкова. Он рассказывает о том, как в марте 1907 года председатель Совета министров П. А. Столыпин предложил Государственной думе:
«Выразите глубокое порицание и негодование всем революционным убийствам и насилиям. Тогда вы снимете с Государственной Думы обвинение в том, что она покровительствует революционному террору, поощряет бомбометателей и старается им предоставить возможно большую безнаказанность». «Черносотенные» депутаты (коих пытались объявить пособниками террора) тут же, по словам Милюкова, «внесли предложение об осуждении политических убийств», заметив при этом: «Ведь очевидно же, что к.-д. (кадеты. – В. К.) не могут одобрять убийств». Столыпин в «доверительной беседе» сказал Милюкову то же самое. Но… «я стал объяснять, – вспоминает далее Милюков, – что не могу распоряжаться партией… Столыпин тогда поставил вопрос иначе, обратившись ко мне уже не как к предполагаемому руководителю Думы, а как к автору политических статей
И Милюков наотрез отказался осудить бесчисленные убийства и насилия красносотенцев, хотя в то же самое время он не жалел проклятий в адрес «черносотенных» террористов (которым приписывали тогда всего лишь два убийства).
Как мы видим, в этих позднейших «Воспоминаниях» Милюков в известной мере пытается снять с себя сей «грех», перенося его на непримиримого кадетского старейшину И. И. Петрункевича, который усматривал в предложенном Столыпиным осуждении повседневного кровавого террора красносотенцев ни много ни мало «моральную гибель» для партии кадетов… Поистине замечательно выразившееся здесь представление о «морали»! Кадеты впоследствии проклинали за аморальность большевиков, но, как выясняется, они были едины с ними в своей уверенности, что все совершаемое против существующей власти в конечном счете всецело «морально» (выше приводились могущие показаться парадоксальными слова С. Н. Булгакова о внутреннем «единстве» кадетов и большевиков).
Но напрасно Милюков тщился задним числом свалить «вину» на Петрункевича; мы еще убедимся в полнейшей безнравственности важнейших политических акций самого Милюкова. Теперь же следует вдуматься в дальнейший ход рассказа из мемуаров Милюкова. Вспоминая серию своих тогдашних статей, Милюков несколько неуклюже писал: «Читатель может прочесть, с какой настойчивостью я продолжал аргументировать точку зрения на невозможность для партии сделать необходимый для Столыпина жест (то есть осудить левый террор; дело шло, конечно же, не о некоем личном желании Столыпина, а о судьбах России. – В. К.)… И я с особым усердием принялся обличать “заговорщиков справа”…», то есть «черносотенцев».
И далее Милюков вспоминает, что тогда же, весной 1907 года, возмущенные таким – надо прямо сказать, наглым – двойным счетом «правые террористы обратили на меня свое специальное внимание… нагнал меня на Литейном проспекте молодой парень и нанес мне сзади два сильных удара по шее, сбив с меня котелок и разбив пенсне. Я спокойно наклонился, чтобы поднять то и другое… к вечеру того же дня мне сообщили, что покусившийся был нанят доктором Дубровиным с поручением нанести удар, после которого я не встану». Затем Милюков сообщает еще следующее: «… ко мне явились несколько агентов, посланных правительством для охраны моей личности» [54] .
54
Милюков П. Н. Воспоминания. – М., 1991, c. 281–283.
Все это в высшей степени многозначительно. Во-первых, оказывается, что правительство, несмотря на возмутительное поведение Милюкова, не желающего хотя бы на словах осудить массовый террор левых, самым благородным образом дает ему охрану от правого террора. С другой стороны, сам этот террор («два удара по шее») предстает как в общем-то не очень уж жестокое наказание за двойную милюковскую мораль (проклятия по поводу трех-четырех акций правых и полное молчание о массовом терроре левых); предположение Милюкова, согласно которому «парень», подосланный, по слухам, Дубровиным, плохо выполнил поставленную перед ним задачу, – это всего лишь предположение, и, кстати сказать, левые-то террористы всегда располагали превосходным оружием и мощными взрывными устройствами.
Впрочем, к судьбе и роли Милюкова и его сотоварищей в Революции мы еще вернемся. Пока же продолжим разговор о соотношении обликов либеральных и «черносотенных» лидеров. Последние изображаются как прямо-таки непристойные типы, беспардонные хамы и хулиганы, решительно отличающиеся от сугубо «добропорядочных» либеральных вожаков. Особенно это касается наиболее известных «черносотенных» депутатов Государственной думы – Н. Е. Маркова и В. М. Пуришкевича.
Оба они явно были очень, даже слишком экспансивными людьми, но что касается «хамства» в собственном смысле слова, оно характерно для большинства тогдашних активных депутатов Думы, принадлежавших к самым разным фракциям. Это объяснялось, в частности, тем, что парламентаризм представлял тогда явление совершенно для России новое, и его «цивилизованные» формы далеко еще не отшлифовались. Приведу характерный пример из исследования уже упоминавшегося современного историка А. Я. Авреха «Царизм и IV Дума» (М., 1981). Историк этот крайне непримиримо относился к «черносотенцам», но тем не менее не стал в данном случае игнорировать факты.
Он рассказывает, в частности, как 13 мая 1914 года один из депутатов «октябрист (а не “черносотенец”. – В. К.) Н. П. Шубинский совершенно сознательно и хладнокровно спровоцировал крупный скандал. В свое время газета “Земщина” (“черносотенная”. – В. К.) выступила со статьей, в которой доказывала, что “Речь” (кадетская, под редакцией П. Н. Милюкова. – В. К.) получает огромные суммы из Финляндии, которые идут на содержание кадетской партии (ибо она поддерживала стремление Финляндии получить независимость. – В. К.) … За несколько дней до выступления Шубинского состоялся судебный процесс, который… окончился полным оправданием “Земщины” (то есть было установлено, что финны действительно финансируют кадетов, а это являло собой заведомо безобразный факт. – В. К.). Этим фактом и воспользовался Шубинский. Взяв под защиту одну из самых гнусных черносотенных организаций – киевский “Двуглавый Орел”, – продолжает свой (весьма, как видим, эмоциональный) рассказ А. Я. Аврех, – он (Шубинский. – В. К.) выразил притворное удивление по поводу якобы совершенно несправедливой критики в его адрес: “Вот, если бы обнаружили, что у "Двуглавого Орла" есть своя контора, что в этой конторе есть конторщик… на имя которого пачками переводятся откуда-нибудь громадные суммы…”. Намек был достаточно прозрачен (правые встретили его аплодисментами и криками “браво”); оратора прервал Милюков, закричавший: “Мерзавец!”. В ответ Пуришкевич завопил (а не “закричал”, как Милюков; это уже тенденциозность Авреха. – В. К.), что Милюков – “скотина, сволочь, битая по морде” (речь шла об описанных выше “ударах по шее” на Литейном проспекте, которые, следовательно, предстают не как попытка убийства, а именно как наказание Милюкова за двурушническую политику. – В. К.), Шубинский, в свою очередь, отпарировал: “Плюю на мерзавца”. Дальше последовала реплика Керенского в адрес того же Шубинского: “Наглый лгун”, возглас Милюкова: “Негодяй”, реплика Пуришкевича: “Шубинский, браво”. Председательствовавший А. И. Коновалов предложил всех четырех за употребление непарламентских выражений исключить на одно заседание… Милюков, Керенский и Пуришкевич были исключены, а исключение Шубинского отклонено… Против предложения председательствующего демонстративно проголосовала часть октябристов» (с. 136). Ведь вначале Шубинский только сообщил факты, за что был обруган, и уж тогда ответил тем же…
Итак, и кадет (к тому же именно он начал «непарламентский» обмен любезностями), и «черносотенец», и октябрист, и трудовик (Керенский) вполне стоят друг друга. Когда говорят о «хулиганстве» думских «черносотенцев», в очередной раз применяют прием двойного счета: что позволено Милюковым, то, мол, не позволено Пуришкевичам.
Между прочим, точно такая же фальсификация была присуща в 1992–1993 годах «освещению» работы Верховного Совета и Съезда депутатов в проправительственных средствах массовой информации. Так, например, постоянно воспроизводилась на телеэкране сцена драки перед столом президиума на одном из съездов – сцена, призванная показать «уровень» депутатского корпуса. И только немногие внимательные телезрители отдавали себе отчет в том, что драчун-то был один (другие депутаты только отгораживались ладонями от его натиска), и был это самый что ни на есть «радикальный демократ» тов. Шабад. А между тем сию сцену сумели интерпретировать как разоблачение прискорбных качеств «консервативного» большинства депутатского корпуса (впрочем, о соотношении парламента и правительства до Революции и сегодня мы еще будем говорить).
Милюков и либералы вообще трактуются как лица, свысока презиравшие «черносотенцев», прямо-таки страдавшие от необходимости находиться с ними в одном зале заседаний и т. п. В действительности это «презрение» было только политической позой, которая свободно заменялась иной, когда такая замена оказывалась выгодной. Так, в другом исследовании того же А. Я. Авреха, «Распад третьеиюньской системы» (М., 1985), показано, что всего лишь через десяток недель после только что описанного громкого скандала, 26 июля 1914 года, – в условиях начала войны – Милюков и Пуришкевич, эти (цитирую Авреха) «недавние непримиримые враги церемонно представились друг другу и обменялись рукопожатиями. “Знакомство” состоялось. Оно оказалось весьма символичным: вся последующая деятельность кадетов прошла под знаком этого рукопожатия» (с. 11).
В отличие от А. Я. Авреха, я считаю правильным «перевернуть» последнюю формулировку и сказать: вся последующая деятельность Пуришкевича «прошла под знаком» этого рукопожатия, и в конечном счете Пуришкевич оказался пособником Милюкова (смысл этого утверждения прояснится ниже).
Стоит коснуться еще одного сюжета. Обосновывая резко негативную оценку «черносотенных» лидеров, весьма часто напоминают о том, что они и сами были склонны крайне критически отзываться друг о друге; это преподносится как своего рода неопровержимое доказательство их несостоятельности. Однако в сфере политики – во всяком случае, российской политики – подобное «взаимопоедание» близких, казалось бы, друг другу людей выступает как типичнейшее явление. Лидер будто бы вполне благопристойных октябристов А. И. Гучков считал, например, допустимым заявлять, что «в Союзе 17 октября (то есть в возглавляемой им партии. – В. К.) девять десятых – сволочь, ничего общего с целью Союза не имеющая» [55] .
55
Исторические записки, т. 91. – М., 1971, c. 269–270.