Ротмистр
Шрифт:
Окно она зашторила наглухо, дверь заперла на засов, кругом свечей наставила зажженных. Савка очнулся, понять не может, где он.
— Господи, — прошептал, — нешто в церкви я? Нешто отпевают меня? — тут хозяйку над собой узрел в одной исподней сорочке, простоволосую. — Ты что со мной творить удумала, ведьма?
Та по голове погладила его.
— Не бойся, Савушка, — отвечает. — Я тебя полечу. Только ты не гляди сюда!
— Как же ты полечишь меня, коли доктор приговорил руку рубить?
— Мне муженек-калека не нужен! — подмигнула Евдокия. — Еще поносишь меня в охапке! Али боишься ведьму брать?
Савка
— Что ты чувствуешь? — спрашивает.
— Чую, как ты мне кости крутишь… Ох… Составляешь друг с другом…
— А больно ли тебе?
— Не больно, — Савка облизнул пересохшие губы. — Только пальцы у тебя очень уж горячие… Жгучие…
— Потерпи Савушка, покрепись!..
Савка временами проваливался в тяжелое забытье, приходили ему бредовые видения. Евдокия бормотала что-то непонятное, не иначе заклинания, и голос ее держал на границе сознания, будто на водной глади, не давая погрузиться в черный омут. Сколько времени так продолжалось, Савка не знал, а только когда позвала Евдокия, похлопала по щеке, за окошком уже серело.
— Эй, друг любезный, просыпайся!..
Савка заморгал, собираясь с мыслями. Покалеченная рука его покоилась рядом на мокрой подушке, загипсованная вся от плеча до костяшек пальцев. Под бинтами угадывались подложенные лубки. В комнате царил беспорядок страшенный. Повсюду свечные огарки, в восковые блины оплывшие, кругом обрывки бинтов в лужах воды валяются, какие-то тряпки скомканные, постель перепачкана в крови и застывшем гипсе. Тут будто целую ночь ведьмы шабаш правили. Впрочем, примерно так оно и было. Евдокия выглядела под стать: волосы всклокочены, сорочка в кровяных пятнах, сама бледная, как смерть, под глазами черные круги. Улыбнулась:
— Жив будешь. Коли не помрешь!..
На следующий день приехал доктор, не утерпел. Да не один, с молодым коллегой. Видать, боялся в одиночку не убедить купчиху. А может статься, понятого привел, чтобы засвидетельствовать, так сказать, противодействие медицине, приведшее, не дай Бог, к летальному случаю. Однако напротив, больной пребывал уж если не добром здравии, то в весьма бодром расположении духа. Как раз окончив обедать, полусидя на кровати, Савка хряпал кости, выгрызая, по наставлению Евдокии, мозг. Подле стояла выхлебанная дотла плошка мясной похлебки. Обстоятельство сие повергло доктора в крайнее изумление. Он нацепил на нос пенсне и пустился весьма бурно обрисовывать коллеге вчерашнее состояние пациента, щедро пересыпая речь латынью. После оба взялись Савку осматривать, щупали поочередно пульс, заглядывали в рот и в зрачки. Не обошли вниманием неумело наложенную повязку.
— Кто же, позвольте узнать, вам так наляпал гипс?
— Да я и наляпала! — в дверях показалась Евдокия, в привычном своем одеянии, строгая, властная.
— А где, позвольте осведомиться, вы обучались?…
— Да нигде! — перебила купчиха. — Кобыла у меня раз ногу подвернула, так я ей также и замотала…
—
— Где уж нам, — отмахнулась Евдокия. — И слов-то таких не знаем… Да и что делать-то оставалось, вы же лечить отказались…
— Да поймите вы, — доктор потер устало глаза, — такие увечья не лечатся… Да, состояние больного удивительно, но, боюсь, чудес не бывает… И руку, рано или поздно, предстоит отнять…
— Во! — Савка сложил пальцами переломанной руки вялую, но вполне узнаваемую дулю. — Видали? Отнять…
Доктора потеряли дар речи.
— Я вот думаю, — подлила масла в огонь Евдокия, — может мне в лекаря податься? Говорят, деньгу вашему брату платят длинную…
Доктора в крайнем смятении откланялись, выписав на прощание разных лекарств. Тот, который постарше, пребывал в ступоре. Молодой, напротив, оживленно жестикулировал и намеревался отписать об увиденном в медицинский журнал. Евдокия сгребла со стола пачку рецептов, пробежала глазами. Половину тут же, скомкав, швырнула в угол. С остальными отправила кучера в аптеку.
Поправлялся Савка быстро, много спал, лопал за троих. Рука сперва побаливала, а потом стала под гипсом зудеть, как дьявол, заживать, значит. Дознавшись до правды, Гришку-рябого предала Евдокия суду, а Пепку выгнала взашей. Савке притащила охапку книг по текстильному делу.
— Читай, — говорит, — нечего без дела лежать! Оздоровеешь, управляющим сделаю тебя, чай не дурней других! Да не спеши благодарить, сам не знаешь, на что подписываешься, спрашивать стану за все!..
И ведь сдержала же слово! Едва только стал Савка со скуки по заводскому подворью прохаживаться, пиджачишко на плечи набросив, велит ему хозяйка:
— Принимай-ка с завтрашнего дня дела!
Делать нечего, облюбовал себе Савка угол в заводской конторке да разом про больную руку, что через шею подвязанной носил, и позабыл. Хозяйка, рада стараться, все хлопоты с себя скинула и на нового управляющего завязала. Иная у нее теперь задумка – мукомольню поставить. Да не просто, а с машинами на паровой тяге. Все с той же оглядкой на войну задумка, на миллионную российскую армию, что подобно бездонной прорве, потребит колоссальные объемы и продовольствия, и обмундирования. Вот и получалось, что Савка теперь в ответе за весь текстильный завод, и за закупки, и за выгонку, и за постройку кирпичных цехов, где уж второй этаж докладывают, да еще и новую линию портяночного сукна надлежит ставить. Деньжищами Савка теперь ворочал, ой, не малыми. В железном ящике хранил, под двойной дверкой, ключ – на шее. Сперва потел, считая, волновался кабы не сбиться, а после привык, стал ассигнации листать просто, как хрустящую бумагу. Людей, на фактории занятых, уже за три сотни перевалило. Не верилось Савке порой, что он над всеми теперь голова, и мастера в подчинении у него, и приказчики, и учетчики со счетоводами. Теперь уж ему при встрече кланялись непременно, и величали, не смотря на младые годы, по имени-отчеству, Савелий Никифорович. Савке ума-то хватало нос не задирать. Не важно в какой должности перед ним человек состоит, коли старше будет, то и Савка старается уважительно к нему, по батюшке…