Ротмистр
Шрифт:
Ничего не произошло. Просто молочная рябь купола сменилась колючими ветками, а в уши ударила лесная разноголосица и шум ветра в кронах. Он не падал с километровой высоты, не ломались под тяжестью океанской толщи ребра, легкие не разъедала кислота атмосферы, и вечное пристанище в виде каменного мешка внутри какой-нибудь скалы его миновало. Где-то в невообразимой дали его тело растворилось в жидкости перебросочного ядра и появилось здесь… Как? Он невольно попытался представить мчащуюся по подпространственным каппилярам, обгоняющую свет в миллиарды раз, мозаику тканей, свою живую плоть, просеянную сквозь ячейки сита столь мелкие, что атомы по сравнению с ними казались планетами, и невообразимой сложности программу, собравшую ту мозаику воедино. На мгновение показалось, что рассудок дает сбой, тонет в черной пучине
Вокруг стеной стоял лес. Был день, но светило пряталось где-то за облаками. Слегка раздражали зудящие насекомые-кровососы, но много крови они не пили, а впрыскиваемый при укусе токсин блокировала иммунная система организма. Шеат выбрал дерево повыше и позволил мышцам внести себя на самую макушку, на гребень волны бескрайнего зеленого океана крон. Что ничего, однако, кроме эстетического удовольствия не принесло – никаких ориентиров, никаких зацепок глазу. Шеат зажмурился и медленно выдохнул. Слегка давил на виски невидимый в это время суток единственный спутник. Из-за горизонта растекался тягучий низкий звон – так воспринимался сознанием магнитный полюс. Все это можно было почувствовать и так.
Не открывая глаз, Шеат ухнул головой вниз, у самой земли сдержал падение о пружинящие ветви и мягко приземлился на ноги. Тело работало послушно и точно, как отлаженный механизм. Дав волю хлеставшей через край энергии, Шеат припустил бегом и остановился лишь тогда, когда кругом стали сгущаться сумерки. Цивилизации он пока не ощущал. Воздух, настоенный на растительных испарениях, в себе запахов человека не нес. Человек всегда пахнет одинаково: дымом, металлом, сложными полимерами, радиацией. Но на обоняние Шеат полагался не слишком – научники запросто могли напутать, и планета окажется не заселенной… человеком. Признак куда более верный – отсутствие дрожащего эмоционального марева, всегда излучаемого городами разумных. У ног журчал ручей, перекатываясь через разноцветные камешки. Шеат зачерпнул пригоршню воды, прополоскал во рту. Пожалуй, определить химический состав, наличие примесей и минералов, он не мог, зато точно знал, что эту воду можно пить. Вполне годились в пищу и твердые красные ягоды, ковром покрывающие необозримые пространства. А еще некоторые виды выростов, торчащих изо мха и похожих на грибы. Наверное, это и были грибы. Почему Шеат решил, что они съедобны, он сказать не мог. Он просто это знал. Не смотря на абсолютно пустой желудок, есть не хотелось. Организм перешел на подкожные запасы и мог на таких запасах продержаться безо всякого для себя ущерба пятнадцать-семнадцать местных суток. Вообще, мог бы, конечно, и больше, но уже с определенного рода последствиями разной степени неприятности. Шеат машинально пошевелил языком и с мрачным удовлетворением обнаружил обнажившийся на зубе давнишний скол. Переброска отторгла материал, выращенный на основе его, Шеата, живых клеток. Пломба осталась где-то там, в фильтрах перебросочной кабины вместе с грязью из-под ногтей, впрыснутыми в кровь подготавливающими препаратами, шлаками и непереваренными остатками пищи. Через лазейку в пространстве могло просочиться только тело в его первозданном виде.
Зверя Шеат обнаружил раньше, чем тот учуял человека. В том, что перед ним именно лишенное разума животное, Шеат не сомневался. Он мог бы избежать встречи, но захотел познакомиться поближе. Крупный четырехлапый хищник, покрытый жесткой бурой шерстью, был голоден. Влажные ноздри его подрагивали, пробуя воздух на вкус, с желтых в палец длиной клыков тянулась ниточка слюны – добыча казалась близкой и доступной. Страха Шеат не испытывал. Если говорить отвлеченно, то страха Шеат не испытывал вообще. Боязнь чего-либо – неотъемлемое свойство здравомыслящего человека, заменяла концентрация внимания на раздражающие обстоятельства. Чем выше степень угрозы, тем больше ресурсов требовала ее ликвидация. Шеат послал предельно простую ментограмму: "Я сильнее. Уходи!"
Зверь на мгновение замер, поворотил морду в нерешительности и присел, чувствуя смутную опасность.
— …Никоди-им! Твою мать… Где зипун?
— Здеся вешал, — Никодим, щупленький мужичок, живущий в крайней на хуторе избе, стащил шапку и озадаченно поскреб темя. — От на солнышке… Того… Вшу пропарить…
— О-от я тебе пропарю! — жена его, стоявшая на крыльце, дородная баба, урожденная Пелагеей, подперлась короткими пухлыми руками и притопнула перемотанным для крепости лаптем. — В кабак поди снес, кровопивец!
— Пелагея, ты того, напраслину-т не возводи!
В пропаже зипуна Никодимовой вины не было. Равно как и в пропаже холщовых портов, женской сорочки и пары валенок. Подлинный вор сейчас прятался неподалеку и напряженно вслушивался в незнакомые фонемы чужого языка, стараясь выделить из разноголосицы отдельные слова, постигнуть их смысл.
Внешне селяне выглядели такими же, как Шеат. Разве что пониже ростом и глаза у них размером поменьше. Но это были люди, вне всякого сомнения. Еще одна невозможная удача – попасть на населенную людьми планету.
— Гореть тебе на страшном суде, паразит! На порог не пущу, покуда зипун не сыщешь! — Пелагея шваркнула дверью так, что из печной трубы взвилось облачко сажи.
— И-эх, — вздохнул мужичонка и почесал кадык. — Вот она, жизня-жестянка… Пойти правда, что ли, в кабак?..
Шеат брел по обочине и ловил себя на том, что немного волновался, как-никак первый контакт с местным населением. Исторический, можно сказать, момент. Позади тащилась подвода, но настолько медленно, что Шеату приходилось прикладывать уйму усилий, чтобы не уйти в отрыв. Он изо всех сил горбился и греб размокшими валенками осеннюю грязь. "Я калека, я не опасен", излучал Шеат в пространство, но, по ходу дела, вознице было совершенно все равно, чего он там излучал, восприимчивостью здешние люди не отличались. Несколько дней Шеат пробирался вдоль дорог, наблюдал, как запряженные лошадьми упряжи подбирали попутчиков. Подгадав на всякий случай телегу с одиноким кучером, он решился на открытый контакт.
— Эй, мил человек, куда путь держишь?
Шеат поклонился в ответ и махнул рукой вдаль.
— Немой, что ль? — поинтересовался возница и, получив утвердительный кивок, предложил: – Сидай, подвезу! Я до Гавриловки, — предупредил он на всякий случай и хлестнул вожжами лошаденку: – Н-но, подруга!
Возницей оказался молодой парень, с не успевшим еще огрубеть юношеским пушком на щеках и подбородке. Это обстоятельство, правда, не помешало ему быть изрядно принявши на грудь: Шеат улавливал сильные испарения спиртного.
— Я со свадьбы еду, — продолжал монолог возница. — Двоюродный брат обженился третьего дня. А ты, мил человек, никак на богомолье?
Смысла вопроса Шеат не понял, но ощутил, что от него ожидается утвердительный ответ, поэтому кивнул.
— Ага… Тогда тебе до Николы Высокой. Токмо я раньше сверну-то…
Возница балабонил без умолку – Шеат и не рассчитывал на такой подарок, запоминая все новые слова, удивительным образом отгадывая их смысл. Абсолютный слух, абсолютная память, голосовые связки, способные к воспроизведению широчайшего спектра звуков – генетически развитые у всех скаутов качества, позволяли усваивать чужую речь с ходу. К тому же, программа подготовки включала около сотни основных человеческих языков, известных в галактике. И некоторых нечеловеческих. Вскоре возница стал заплетаться, осоловел взглядом и задремал, уронив подбородок на грудь. Лошадку это обстоятельство нимало не смутило, она продолжала преспокойно перебирать копытами сама по себе и, некоторое время спустя, свернула к придорожному трактиру, куда хаживала, видать, частенько. Пяток ее собратьев у привязных столбов поворотили головы и вновь принялись кто перебирать травинки из охапки, кто выедать торбу с овсом. Это уж как кому соблаговолил хозяин. Возница всхрапнул и открыл глаза.