Рождение музыканта
Шрифт:
А заиграешь с Варварой Федоровной на фортепиано или приедут шмаковские музыканты, все повадки, вся поступь у той музыки другие. Где песня в шаг шагнет, там музыка – в полшажка. Где песня чуть плечом поведет и, смотришь, на новую стежку выйдет, там музыка с ходу ступит, в свои переходы убежит. А в те ходы-переходы ему не заглянуть.
Да! На свете живут две музыки, и тут опять кончается вся простота. И нет покоя новоспасскому наследнику: плывет и плывет между двух миров. От песенного царства отправится, а к неведомым странам музыки дороги не знает. А может быть, и вовсе нет такой дороги?
Дождь
Захотелось вернуться на минутку в ее покои, посмотреть на бабушку и на себя через плечо в былые годы глянуть.
Жил он тогда в нянькиных песнях и, в песни глядя, целый мир обошел. Живи бы бабушка, никогда бы музыку к себе не допустила и Мишеля к ней ни на час бы не уволила: «Ни к чему Михайле музыка, вырастет да захочет, сам музыкантов заведет, а пока жива, никуда внука не отпущу!» И не дожила, не видела, как отправился в странствия внук. А впрочем, и то сказать, не будь бы наследник такой слуховитый, никогда бы не столкнулись перед ним песня с музыкой…
Когда в зале по случаю гостей усердствовали дядюшкины музыканты, Мишель поймал Полю в буфетной.
– Слышишь? – спросил Мишель.
– Слышу, – ответила удивленно Поля. Не слышать было невозможно: оглох, что ли, Мишель?
– Нет, ты скажи, что ты слышишь?
– Музыку, вот пристал!
– Да какую музыку?
– Дядюшкину, отвяжись!..
На том музыкальный разговор и кончился, но не для Мишеля. С тех пор как батюшка Иван Николаевич разыскал ключ от тишнеровского рояля и передал его в полную власть Варваре Федоровне, она часто играла по вечерам для себя, именно для себя. Но так уже повелось, что Мишель всегда оказывался в это время в зале и умел быть таким незаметным, что Варвара Федоровна давно с этим свыклась. Однажды она играла особенно долго и, кончив, все еще сидела у рояля такая притихшая, какой никогда не бывала в классной.
– Варвара Федоровна, сколько бывает музык? – начал Мишель издалека.
– Как сколько музык? – не поняла Варвара Федоровна. – Музыкальных сочинений так много, что их нельзя сосчитать. Но музыка одна, Мишель. Она одна и единственная, ниспосланная людям, как высший дар!
– А песни?
– Музыка всегда одна, вечная и неисчерпаемая, во всех симфониях, увертюрах, во всех ариях и романсах…
– Я не про них, – решился перебить Мишель, – я про те песни, которые Авдотья поет…
– Ах, эти?! – голос Варвары Федоровны, который только что витал у божественных истоков музыки, стал равнодушным и будничным. – Эти песни, пожалуй, тоже относятся к музыке. Может быть… я допускаю, мой друг, но к какой?! Когда великие музыканты сочиняют музыку, она возвышает наши души! – голос Варвары Федоровны снова взлетел туда, где раскрываются перед музыкой небеса, и тотчас вернулся на землю. – Но пока народ лишен образованности и не знает истинной музыки, на его долю только и остаются что грубые, первобытные песни!
Теперь настала очередь обидеться за песни Мишелю.
– Ну и пусть грубые, все равно! – насупился Мишель.
– Впрочем, – утешила его Варвара Федоровна, – иногда бывает, что просвещенные музыканты снисходят к этим песням. Они подчиняют их музыкальным правилам, и тогда песни оживают для новой, изящной жизни и сами забывают о своей грубой природе!
А это и вовсе не понравилось Мишелю: к чему же песне память отбивать? Может быть, у нее тоже свои правила? Но сказать об этом не мог, не нашел слов.
Чтобы песню понять, ее по голосу да по подголоскам принимать надо. Как же объяснишь это Варваре Федоровне, когда она до сих пор путает у малиновки колена, а поползня с жаворонком равняет! Чтобы песню понять, надо с ней вместе родиться, под одним небом вырасти и самому с ней срастись, как нянька Авдотья или как он, Мишель. Не оттого ли и держит так крепко его песня и, как бабка, ни к каким музыкам от себя не увольняет? Да он увольнения и не просит. Песни слушает, а на музыку оглядывается. Вот и странствует между двух миров. Птицы-овсянки насвистывают ему попутную песню, и «Странствия» приветно шелестят листами: «…твердой рукой своей вел он корабль в неведомое…» А за окном злобный ветер рыщет между оголенных стволов, и липы тщетно протягивают к небу намокшие ветви.
Глава восьмая
В ту осень в Шмаково приехал на побывку из Петербурга еще один дядюшка – Иван Андреевич и тоже – бух в музыку с головою! Должно быть, все шмаковские дядюшки таковы.
Афанасий Андреевич еще нежнее мурлычет под свою оркестру. У Ивана Андреевича только модные фалдочки торчат из-за фортепиано. А как познакомился петербургский дядюшка с Варварой Федоровной да поиграл с ней в четыре руки, так с тех пор и не понять – в Шмакове он за фортепиано живет или в Новоспасском у рояля обитает?
Мишель сыграл при новом дядюшке из Мегюля.
– Фора! – по-столичному вскричал Иван Андреевич. – А ну-ка, еще!
Мишель сыграл не менее чисто из Гесслера.
– Фора! – повторил дядюшка и оглядел племянника со всех сторон. – Признаюсь, утешил!..
Но глаза Варвары Федоровны уже округлились и похолодели в немом укоре: какие легкомысленные существа – мужчины: опять неумеренные похвалы!.. Однако Ивану Андреевичу Варенька простила (не то что веселому архитектору), потому что Иван Андреевич истинный музыкант.
Дядюшка переиграл все тетради Варвары Федоровны и безустали доставал новые ноты.
Мишель безошибочно знал, кто играет внизу, даже когда сидел у себя в детской. Когда играла Варвара Федоровна, было чем-то похоже на аравийскую пустыню: редко-редко орошал ее живой водой ручеек.
– Музыка – великий труд, Мишель! – наставляла Варвара Федоровна, но научить большему не умела.
А Мишелю казалось, что в царство музыки обязательно должна залететь Жар-птица. Только Жар-птица никогда не прилетала к Варваре Федоровне. Должно быть, из опасения, что Варенька и ее зачислит в овсянки.