Рождение Венеры
Шрифт:
– С ним? Сама видишь. Мы исполнили супружеский долг.
– Да, это я вижу. Я разговаривала с ним, прежде чем к тебе прийти. Он… – Она умолкла. – Я даже не знаю… Он…
– Хороший человек, – договорила за нее я.
– Знаю. Странно, правда?
Мне давно уже хотелось поговорить с матерью вот так, по душам. Встретиться с ней как женщина с женщиной, как с человеком, который прошел до меня тем же путем, пускай даже путь этот пролегал в иных местах.
– А как поживает отец?
– Он… ему немного лучше. Он научился принимать жизнь такой, как она есть. А это уже признак выздоровления.
– А он
– А вот Плаутилла знает – и вне себя от возмущения.
– Ах, милая Плаутилла. – Тут я впервые увидела, как она улыбается. – Она всегда любила повозмущаться – даже в детстве. Ну, тут, по крайней мере, возмущение справедливое.
– А вы, матушка? Вы что об этом думаете? Она покачала головой:
– Знаешь, Алессандра, сейчас такие трудные времена. Мне кажется, Господь смотрит на все, что мы делаем, и судит нас не столько по нашим успехам, сколько по тому, насколько упорно мы боремся, когда путь наш оказывается тяжким. Ты молишься, как я тебе велела? Часто ли ходишь в церковь?
– Только тогда, когда уверена, что меня там не вырвет, – ответила я с улыбкой. – Но молиться – да, молюсь.
Я не лгала. В последние месяцы я действительно молилась, лежа в постели и чувствуя, как меня выворачивает наизнанку, и просила о заступничестве, о том, чтобы мое дитя осталось здоровым и невредимым, пускай даже мне самой будет в этом отказано. Бывали мгновенья, когда меня охватывал такой сильный страх, что я переставала понимать, где заканчивается недуг моего тела и начинается болезнь души.
– Тогда ты все вынесешь, дитя мое. Поверь мне, Он слышит каждое слово, обращенное к Нему, даже если нам кажется, что Он не слушает.
Ее слова на время облегчили мою горячку. Тот Бог, что ныне правил Флоренцией, обрек бы меня на веки вечные висеть вместе с моим ребенком на собственных кишках. А Бог, которого я увидела в тот день в глазах моей матери, по крайней мере, различал в человеческих проступках разную степень вины. Значит, я ошиблась, не оценила глубину материнской мудрости, а теперь сама не осмеливалась себе в этом признаться.
– А про художника вы что-нибудь знаете? – спросила я немного погодя.
– Да. Мне рассказала Мария. Она говорит, что это всё ты. Я рассмеялась:
– Я? Подумать только! Как он? – И впервые за последние месяцы я позволила себе снова представить его лицо.
– Что ж, хоть он по-прежнему не словоохотлив, но, похоже, исцелился от недуга, мучившего его.
Я повела плечами:
– Недуг у него был не страшный. Мне кажется, его просто сломило одиночество и бремя работы.
– М-м-м, – задумчиво протянула мать, как она всегда делала, когда в детстве я рассказывала ей что-нибудь, а она ни-как не могла решить, верить моим словам или нет.
– А часовня?
– Часовня? О, часовня теперь наша радость среди многих печалей. От Успения на потолке дух захватывает. Больше всего поражает лицо Богородицы. – Она сделала паузу. – Особенно тех, кто хорошо знаком с нашим семейством.
Я опустила голову, чтобы она не заметила, как к моим щекам приливает румянец удовольствия.
– Ну, хорошо, что она достаточно высоко. Да и потом – кто меня теперь узнает? Вы не сердитесь?
– Трудно сердиться на красоту, – бесхитростно ответила матушка. – Она исполнена такой неожиданной грации, к тому же, как ты верно заметила, мало кто, кроме нас, усмотрит в ней сходство с тобой. Хотя Плаутилла, разумеется…
– …будет возмущена. – Тут мы обе улыбнулись. – Хорошо. Так значит, фрески завершены?
– Не совсем. Хотя художник заверяет нас, что они будут готовы к первой мессе.
– А когда будет первая месса?
– Луке не терпится, Томмазо в кои-то веки тоже проявляет рвение, а Плаутилле нравятся пышные торжества. Если мандрагора с семенами подействует, то, думаю, можно назначить богослужение на начало следующего месяца. Как хорошо будет снова собраться всей семьей!
36
Хотя было бы приятно сообщить вам, что снадобье моей матери оказалось чудодейственным, правда состоит в том, что на меня оно подействовало не лучше, чем любое другое. А может быть, улучшения следовало ждать дольше.
Я была уже на четвертом месяце и успела так исхудать, что скорее напоминала жертву голода, чем женщину, носящую во чреве дитя, когда тошнота вдруг прекратилась – так же неожиданно, как и началась. Проснувшись однажды утром, я уже нагнулась над миской, приготовившись извергнуть очередную порцию содержимого своего пустого желудка, как вдруг поняла, что меня совсем не тошнит. Голова была ясной, соки в желудке успокоились. Я откинулась на подушку и положила руку на выпуклость, заметную пока одной только мне. – Спасибо, – сказала я. – И добро пожаловать.
Мать попросила нас прибыть на день раньше, чтобы Эрила помогла по хозяйству, а семья могла бы провести немного времени вместе. Лето закончилось, а с ним прекратился и палящий зной, однако засуха продолжалась. Всюду была пыль, она облаками поднималась вослед колесам и лошадиным копытам, окутывая с головы до ног прохожих и заставляя их задыхаться. Кое-кто из путников, встретившихся нам на улицах, не уступал мне в худобе. Полупустые лавки на рынке стояли немым свидетельством неурожая: овощи и фрукты на прилавках были мелкие и уродливые. Человека со змеей нигде не было видно. Единственными, у кого дела сейчас шли хорошо, оказались ростовщики да аптекари. Язва оставила свой след. Даже счастливцев, что исцелились, покрывали рубцы, напоминавшие о болезни.
Домочадцы вышли встретить нас. Не он, нет – он ведь всегда держался в стороне, – Мария, Лодовика и остальные слуги. Все были поражены моим видом, хотя безуспешно пытались не показывать этого. Мать расцеловала меня в обе щеки и отвела к отцу в кабинет, где он проводил теперь все время.
Он сидел за столом перед грудой конторских книг, с увеличительными линзами на носу. Он не слышал, как мы вошли, и мы мгновенье постояли, наблюдая, как он ведет пальцами по каждому столбцу и беззвучно шевелит губами, производя подсчеты, а затем проворно делает пометки на полях. Он больше напоминал теперь обычного менялу, каких много сидело на улицах, чем одного из самых преуспевающих купцов города. Но возможно, он уже не был таким преуспевающим, как прежде.