Рождение волшебницы

Маслюков Валентин Сергеевич

Юлий молчал только мгновение.

– Но я прошу тебя никогда больше, никогда этого не делать.

И Золотинка не колебалась.

– Это невозможно, – возразила она. – Я не хочу обещать того, что не смогу выполнить.

Юлий выпрямился. От лица отхлынула кровь.

– Иди сюда, – сказала она тогда звучным голосом, в котором были сила и страсть, готовность победить и принять поражение – как получится. Позвала так, что нельзя было не повиноваться.

Юлий подошел, обогнув заваленный объедками стол, и Золотинка, не вставая, взяла его руку, обняла ладонями и стиснула.

– Юлий, – сказала она, – Юлька. Родной

мой… – голос дрогнул. – Если я потеряю тебя, мне будет трудно жить. И не знаю, понимаешь ли ты… – слезы чудились в ее глазах, – понимаешь ли ты, что такое волшебник, волшебница? Нити жизни пронизывают нас через живую плоть, и на этих нитях мы подвешены. Мы мучаемся, мы страдаем разлитым в воздухе страданием… мы… мы одиноки. Ужасно, безмерно одиноки, обреченные на свой путь. Я крепко держу тебя, я держусь за тебя… потому что я держу редкое счастье любви. Если ты бросишь меня, если предашь… О! Не знаю… – она покачала головой, закусив губу. – Юлька, я открою тебе душу. Навсегда. Я сделаю так, что ты будешь читать в моей душе так же ясно, как я читаю в твоей. Пройдет немного времени, и ты почувствуешь мои мысли, мельчайшие, тайные, мелкие, мелочные, суетные, недостойные побуждения – все будет тебе открыто. Мы станем одно. Послушай и подумай. Это… это испытание. Это страшное испытание. Мы срастемся чувствами. Каждая боль будет двойной болью. И кто скажет, искупит ли двойная радость двойную боль? Я взвалю на тебя все. Временами ты будешь чувствовать, что на тебе нет кожи, и пыльный ветер будет причинять тебе боль, будто тебя закидывают камнями. Ты будешь чувствовать то, что я. Мерзость жизни, все подлое, безобразное, что лезет наверх и торжествует, будет пробирать тебя ознобом и отвращением. Ты будешь корежиться там, где другие жуют и жизнерадостно мычат. Мне и сейчас страшно – за тебя. Я знаю, что не должна этого делать… Но я не могу, не хочу жить без любви. Юлька, Юлька, боже мой, какое это счастье – любить! Жить полной жизнью! Ты хочешь разделить со мной все?

– Да! – сказал он одно слово.

И они оказались в объятиях друг у друга, слившись в головокружительном поцелуе, без дыхания, почти без чувств, почти в обмороке… И когда отстранились, чтобы продлить жизнь судорожным глотком воздуха, то обнаружили, что очутились на залитом вечерним светом взгорье, среди покрытых полеглой травой холмов. Это было совсем не то, что помнили они, когда сомкнули губы и тела в сумраке зеленого балагана.

– Что это? – пробормотал Юлий, не выпуская Золотинку из рук, так что ей пришлось чуть откинуться, чтобы оглянуться.

– Не знаю, – бросила она, нисколько не встревожившись. – А вон, гляди!

Они увидели залитую чарующим светом равнину, которая открывалась за резкой чертой обрыва. Провал на десятки верст тонул в тончайшей розовой мгле. Дольний, подножный мир. А здесь, в горних пределах, здесь не было ничего – разреженная пронизывающая пустота.

Взявшись за руки, они медленно приблизились к обрыву, чтобы можно было видеть великую реку далеко внизу и сбившиеся к береговой полосе корабли. Тусклой рябью рассыпались по вечернему стану костры.

– Помнишь? – спросила Золотинка.

Юлий бегло обернулся и кивнул.

– Это чье? – спросил он, подразумевая чье это воспоминание, в чью душу попали они, как в явь.

– Наше, – сказала Золотинка.

Но, верно, ошиблась. Это было ее воспоминание. Юлий – каким видела его Золотинка три года назад над великой рекой Белой – сидел на скале, свесив ноги. И нужно было напомнить себе, что это призрак, потому что мир, в который они вступили, обладал совершенной достоверностью впечатлений, запахов, ветра, мягкостью трав и твердостью камня под ногами.

Обрыв здесь падал отвесно на сто или двести саженей, а ниже начиналась крутая осыпь обломков. Самую бровь горы рассекала трещина, она отделила готовый отвалиться и чуть наклонившийся в бездну ломоть. На этом-то обломке, на верхних его камнях – выше только небо – и устроился с непостижимой смелостью призрачный мальчик-с-пальчик на сидении великана.

Былой Юлий не оглядывался и не слышал, как подходили к нему (через три года пространства и времени) другой Юлий и другая Золотинка… Он исчез, стоило им отвлечься, перекинуться взглядом, отчего они тотчас же опять слились губами.

Юлий с Золотинкой, усмехаясь, опустились там, где сидел бежавший от поцелуев мальчишка. Придерживаясь за щербатые выбоины скалы, они спустили ноги в пропасть. Внизу скользили орлы. На каменистой земле обрыва топорщились жесткие травы, метелки их свисали в беспредельную пустоту.

Скала их, как высокий престол, вторглась внутрь огромного, вселенских размеров храма. Затерянные над головой колонны смыкались где-то в небесной выси, отстоящие на версты стены слагались из похожих на горные отроги потоков камня. Весь необозримый простор чернел сотнями тысяч и миллионами народа – все лица обратились к скале, где стояли Золотинка с Юлием посреди храма.

Она была в неожиданном, диковатом наряде из огненно алых и красных лоскутов: острыми языками пламени они лежали на бедрах, почти не скрывая ноги, почему-то босые. Рассыпанные прядями волосы горели чистым золотым цветом, узкая белая лента на лбу стягивала этот жар. Юлий – весь в белом: короткое полукафтанье, сверкающие кружева, тесные белые штаны, обрисовывающие сильные икры, и белые туфли.

И грянул хорал. Словно отверзлась бездна, вскинула их мощным созвучием голосов и труб, вскинула, понесла, переворачивая сердце, спирая дыхание…

– Что это? Где это? – сказал Юлий, окидывая взглядом пламенеющий наряд Золотинки.

– Молчи. Это нигде, – сбивчиво отвечала она и пожала его руку. – Наверное, я представляю нашу свадьбу.

Он усмехнулся. То была любовная, ласковая насмешка… мимолетная и грустная насмешка взрослого над ребенком, и значит, по сути дела, насмешка взрослого над собой.

И все исчезло.

Они сидели на скале. Золотинка – в платье с потрепанными кружевами, беловолосая. Юлий – в прежних лохмотьях. Он попросил:

– Давай еще.

– Это не от меня зависит, – призналась она. – Непроизвольные движения души. Неожиданные, неподвластные разуму – как во сне. Все, что мы чувствуем, помним или не помним, но все равно храним в подвалах памяти… Мечтаем, жаждем, страшимся… стыдимся – все подряд. Ты можешь увидеть невероятные вещи и совсем не красивые. Бог знает какую чепуху.

И верно, она знала, что говорила, когда предупреждала о случайностях воображения.

Правда, такого конфуза, что последовал затем, она, должно быть, и в худшем сне не могла ожидать. Хотя вроде бы понимала, что страх неблаговидных случайностей как раз и производит непрошеные выбросы воображения.