Розовая пантера
Шрифт:
— Но почему? — спросила она мягко, с робкой надеждой в голосе.
— Да потому, что не люблю я ее, мама! Не люблю и не любил никогда! Неужели это не понятно?
— Так и будешь, — вздохнула она, опустив глаза, — так и будешь всю жизнь смотреть на эту свою картину?
— Буду, — разозлившись еще сильнее, ответил он почти грубо. — Буду смотреть. На эту свою картину. Мое дело, моя жизнь, моя картина!
И вышел, хлопнув дверью. Долго не мог уснуть, ворочаясь в кровати. Решил на следующий же день позвонить Людмиле и прекратить все эти «пузыри и сопли», взявшиеся из ниоткуда, на пустом месте возникшие.
Позвонил, как и обещал себе, на следующий же день. Но поговорить не смог: трубку никто не взял. В этот вечер Людмила не пришла, и на следующий день тоже. Пришла только через неделю, в пятницу вечером. На пороге ее встретила Анна Сергеевна. Алексей вылетел из комнаты, собираясь сказать все как есть. Но увидел радостное, почти счастливое лицо матери и не сказал ничего. Сидели опять втроем на кухне, пили чай, смеялись чему-то. Людмила задержалась — нехотя одевшись, он пошел ее провожать, посадил в такси, но так и не произнес почему-то этих слов: не приходи больше. Подумал: может, сама догадается, почти сразу забыл о ней и не вспоминал до тех пор, пока она не пришла снова.
Эти нечастые ее визиты Алексея в общем-то не напрягали — если бы не укор в глазах матери, он и не задумывался бы ни о чем. Жил бы себе спокойно дальше, смотрел на портрет на стене, ходил бы на работу, книжки бы читал, в баре иногда посиживал все с тем же бессменным приятелем Андреем, все в том же баре, «Вавилоне»…
Как-то, вернувшись с работы домой, Алексей застал его у себя в комнате. Андрей сидел, бесцеремонно положив ноги прямо на письменный стол и не отрывая взгляда от противоположной стены. Той, на которой висела картина.
— Привет, Андрюха.
Тот даже не услышал.
— Медитируешь?
— Слушай… — Андрей наконец повернулся к нему, и по его знакомым темно-карим глазам пробежала какая-то незнакомая тень. — Это ты рисовал?
— Нет, не я. Клод Мане прислал-таки подарочек с того света.
— Ты рисовал? — Чувство юмора его приятель в тот вечер утратил напрочь.
— Ну я, кто же еще? У нас тут больше никто этим не занимается.
— Дурак ты, значит, Прохоров, — прореагировал весьма оригинальным образом приятель на его ответ.
— Это еще почему?
— Потому что кирпичи кладешь на стройке.
— Нормально, между прочим, кладу. Ровно получается, еще ни один кирпич не пожаловался.
— Потому что жизнь свою ты этими кирпичиками закладываешь. Сам себе гробницу возводишь, вот что я тебе скажу.
— Да хватит тебе нудить, в чем дело, скажи?
— В том, что тебе рисовать надо, Прохоров. Рисовать, а не кирпичи на стройке укладывать.
Алексей, вздохнув, опустился на диван напротив.
— Кто бы этого не знал. Только сам же прекрасно понимаешь, что все это пустые разговоры. Жизнь, Андрюха, — вещь материальная. Тебе что, правда понравилось?
— Это люди должны видеть. А она висит тут у тебя на стенке, как постер какой-нибудь из журнала, кнопками, дурак, прикрепил.
— Да оставь ты, ради Бога. Сам же сколько времени пытаешься выставку себе пробить — не такое уж это и легкое дело, приятель. Люди, говоришь, должны видеть.
— И пробью. Вот увидишь, будет у меня еще выставка. И не одна выставка будет. А ты так и будешь свои кирпичики… Кстати, о кирпичиках. Я вообще-то к тебе по делу. Я тебе работу хочу предложить.
— Другие кирпичики? Другого цвета?
— Не кирпичики, и не надейся. Хочешь рисовать?
— Да что ты заладил, Андрей. Рисовать, рисовать… Мало ли кто из нас чего в этой жизни хочет.
— Кто чего хочет — тот то и получит.
— Кто бы в этом сомневался… Ну и что ты мне рисовать предлагаешь? Классики мелом на асфальте? Чтобы люди видели?
— Все, что хочешь. Ну может, и не совсем то, что хочешь, а иногда даже, наверное, совсем не то, что хочешь…
— Слушай, Посохин, ты сам-то понимаешь вообще, что говоришь?
— Можешь в этом не сомневаться. Прекрасно понимаю, что говорю и что делаю. Вот, читай. — Он достал из кармана брюк сложенный в несколько раз газетный листок. Развернул, ткнул пальцем в объявление, подчеркнутое красным.
— «Живопись любой сложности на стенах, потолках квартир, офисов, фасадах строений. Аэрография на автомобилях. Требуются на высокооплачиваемую работу художники», — прочитал Алексей.
— Ну и как тебе?
— Круто — на потолках, стенах, фасадах зданий… Это все-таки, наверное, лучше, чем кирпичи на стройке… А главное — люди будут видеть.
— Ну слава Богу, Прохоров. Хоть одна здравая мысль тебя посетила. Только откуда эта ирония?
Алексей усмехнулся грустно:
— Просто интересно, что именно рисовать придется. Может, баб голых…
— На фасадах зданий? Кто ж это, по-твоему, рисует обнаженную натуру на фасаде здания?
— Я так понял — рисовать нужно будет то, что скажут.
— Ах, посмотрите на нас! Какие мы принципиальные! Не желаем продаваться, не желаем растрачивать собственный дар на какую-то глупую коммерцию! Мы уж лучше будем кирпичи на стройке класть, а картины к стене канцелярскими кнопками подвешивать и созерцать в полном одиночестве, — взорвался Андрей. — Ну и сиди себе здесь со своими дурацкими принципами, клади свои кирпичики, строй свою гробницу…
— Да погоди ты, чего психуешь-то, — попытался Алексей его успокоить. — Ты сам подумай, если все время одну только эту чушь рисовать, на все остальное уже ни времени, ни сил не останется…
— Достоевский, к твоему сведению, — знаешь такого великого русского писателя? Так вот, он тоже, между прочим, писал романы под заказ, а на все остальное, как ты выражаешься, ему и времени, и сил хватало!
— Так то Достоевский. Больно круто ты хватил, Посохин.
— Да к чертям собачьим все твои принципы, — не сдавался Андрей, — кому они нужны, принципы эти твои великие?