Розы для киллера
Шрифт:
Громова смотрела на художника задумчиво:
— Мне хотелось бы вам верить, Владимир Иванович, и пока я не буду применять крайние меры… Однако я прошу вас никуда не уезжать, постоянно находиться в пределах досягаемости следствия. Мы продолжим изучение материалов и опрос свидетелей, но и вы со своей стороны постарайтесь вспомнить — не было ли в последнее время каких-либо событий или фактов, которые могут пролить свет на два убийства. Давайте ваш пропуск, я подпишу.
«Дожил! — горько подумал Владимир Иванович, вдыхая свежий морозный воздух. — В убийстве подозревают, чуть не арестовали».
Вот уж влип так влип! Он не сомневался, что слышал разговор Глеба с будущим убийцей, наверняка тот и согласился обсудить покупку Духовидова только для того, чтобы попасть к Глебу в дом и без помех его
Хотелось выговориться, пожаловаться кому-нибудь, но было абсолютно некому. Если идти к приятелям, то дело кончится пьянкой, а он не мог сейчас себе этого позволить, нужно сохранить трезвую голову. Тещу волновать он не хотел, а больше у него никого из близких не было. Жены не было два года, он нормальный человек, были и у него знакомые женщины, но все как-то случайно, мимолетно… нет, это не то. А к Наталье он ни за что не побежит жаловаться, она его поведение не одобряет, смотрит с недоверием. Она привыкла сама выпутываться из неприятностей, троих детей тащит на себе. Однако надеяться ему не на кого, нужно пойти в галерею, расспросить там на месте, да и работы, кстати, забрать, теперь-то уж точно галерею закроют.
Придя в галерею, Пятаков с порога заметил в зале знакомую фигуру Максима Максимовича. На правах старого знакомого его пустили в галерею,, хотя там царил полный траур. Коллекционера можно было узнать издалека: коренастый, сутулый, с густыми, кустистыми бровями и крючковатым носом, он был похож на вечно недовольного, насупленного филина. Владимир Иванович подошел к нему, они заговорили, и разговор естественным образом перешел к событиям последних недель. Пятаков рассудил, что информация о том, что его подозревают в убийстве Глеба, еще не просочилась, и можно попробовать кое-что вынюхать у старого сплетника.
— Ума не приложу, — притворно изумлялся он, — кому могла помешать Аделаида?
— Что? — недоверчиво спросил коллекционер, наклонив набок свою большую седую голову и прищурив круглый птичий глаз. — Аделаида? Да всему городу! Вы, Володя, просто какой-то святой херувим! Вы лучше скажите, кому она могла не помешать!
— Ну уж, Максим Максимович, вы преувеличиваете! Конечно, ей не многие симпатизировали, но чтобы убить…
— Да это такая гарпия была, что у каждого второго был повод с ней разделаться! Возьмите хоть Лиду Шостак…
— Господи, да Лида же больной человек, прикована к постели…
— Только поэтому я ее и не подозреваю! Из-за кого она слегла?
— Вы хотите сказать…
— Ну вы, Володечка, просто серафим непорочный! Вы не знаете всю историю?
— Представьте себе, не знаю.
Глазки престарелого филина загорелись — он нашел благодарного слушателя, которому можно было пересказать сильно заплесневелую сплетню. Удовольствие предвкушалось немалое.
«Нехорошо слушать гадости про Аделаиду прямо здесь», — подумал было Пятаков, но потом решил, что в его положении не до щепетильности, ему надо спасаться от Громовой, все средства хороши, а покойнице уже никакие сплетни не повредят.
— Вы помните, Володя, что у Лиды тоже была своя галерея. В те времена они были приблизительно на равных, то есть, с точки зрения Адочки, Лида была главным ее конкурентом. Аделаида, по свойственной ей настырной, хамской… простите, Володя, привычке, по свойственной ей манере, втерлась к Лидочке в дружбу. Причем уж такими стали подругами — не разлей вода. Единственное, что их разделяло — Лида капли в рот не брала, а Ад очка-то… ну вы сами знаете. Короче, такая дружба продолжалась несколько месяцев, а потом наша Аделаида предлагает подруге совместную коммерческую операцию: разовую интервенцию на парижский художественный рынок. Понемногу питерскую живопись они и до того вывозили, Ада — почаще, Лида — больше местных покупателей прикармливала. Но совершенно разные прибыли у торговца картинами, когда он на чужой аукцион десять работ выставляет или когда он проводит собственные торги. Чтобы организовать аукцион, нужно иметь связи с комиссаром-призером, гражданином Франции со специальной лицензией, и привезти не меньше ста картин. Ада скупила по дешевке у вашей нищей братии пятьдесят работ, по-моему, вы тогда ей тоже что-то продали…
— Помню. У меня тогда за мастерскую полгода было не плачено, грозились отобрать, я и отдал Аделаиде четыре работы за гроши.
— Вот-вот. Как вы думаете, почему именно тогда на многих художников наехала администрация худфонда с угрозами отобрать мастерские за неуплату? Подолгу ведь не платили, а тут вон разом набросились — вынь да положь!
— Неужели Аделаидины происки?
— А вы как думали! Она нажала на пружины, администрация припугнула вас и ваших коллег — а тут и Аделаида со своим предложением. Хоть и невыгодно, а деньги нужны — вы и продали. И другие так же.
— Ох, зараза!
— Володя, о покойнице… — хмыкнул Максим Максимович.
— Максим Максимович, да ведь душа горит, ведь за гроши отдал работы, а одну картину так жалко, даже фотографии у меня не осталось!
Все равно, нехорошо. Но я продолжаю свое повествование. Аделаида собрала свои пятьдесят работ, обобрав нищих художников. Лида человек не такой жесткий. Она не из Самары, в ней нет этакого провинциального напора — часть работ она купила у авторов по реальным ценам, а часть взяла под честное слово, договорившись расплатиться после завершения аукциона. С Аделаидой у них договор был такой: у Лиды большие связи во Франции, она хорошо знала комиссара-призера, он обещал им свою поддержку при проведении аукциона. Аделаида же, как известно, свой человек на таможне, она обещала, что картины пройдут границу, как по маслу. Доходит до дела. Аделаидина часть груза проходит таможню днем раньше и действительно как по маслу. На следующий день поступают на досмотр Лидины картины — — и тут начинается фильм ужасов. Таможенники оценивают картины не то что ниже, а впятеро дороже реальной цены и требуют уплаты колоссальной пошлины. Лида в ужасе бежит к Аделаиде, а та — ничего не знаю, мой человек сменился, эта смена — чистые звери, ничего сделать не могу. Лида собирает все деньги, какие может, влезает в долги, оплачивает пошлину — а картины на таможенном складе бесследно исчезают. Лида пытается искать правду, но вы же понимаете всю бесцельность такого занятия. А тут на нее начинается первый, как сейчас говорят, наезд — те художники, что дали ей картины под честное слово, требуют денег… опять-таки, Володя, вы прекрасно знаете, что художники в массе своей народ мягкий, интеллигентный, на жесткие меры не способный, а тут вдруг так на Лиду набросились… В чем дело? Аделаида их потихоньку накачала, убедила, что Лида с их картинами какую-то махинацию провернула, якобы никуда они не исчезли, а давно уже во Франции на торгах. Как Лида ни оправдывалась, а пришлось ей продать галерею, чтобы со всеми расплатиться. И тут вдруг приходит ей сообщение от того самого знакомого комиссара-призера, что аукцион прошел блестяще, почти все картины проданы по очень высоким ценам. Как? Что? Оказывается, Аделаида под шумок провезла во Францию еще пятьдесят картин (выставить пропавшие Лидины полотна она все-таки постеснялась) и провела аукцион одна, собрав все сливки.
Лида, как это услышала, глаза выпучила, воздух ртом хватает, а сказать ничего не может. И — грох без сознания. Еле ее реаниматоры откачали, но частичный паралич правой стороны остался, и речь стала какая-то неразборчивая, неуверенная, не всякий ее теперь поймет.
Аделаида ее в больнице посетила, совести хватило — яблок принесла полуживому человеку. Лида тогда еще совсем плоха была, сказать ничего не могла, только рукой левой машет — пошла, мол, вон. А Адочка делает вид, что не понимает, и всячески изображает перед окружающими «добрую самаритянку» у одра больной подруги. Это чтобы знакомые не заподозрили, как будто уже весь город эту историю не знал!
Платочком Лиде лоб отерла, а потом, выйдя из палаты, платочек этот в урну и выбросила. Вот, Володя, какие формы в наших условиях принимает конкурентная борьба.
— Ну и сволочь! — плюнул в сердцах Пятаков.
— Володечка, все же она умерла…
— А сами-то!..
— Я — старый сплетник, меня хлебом не корми, только дай о ближнем гадость какую сказать.
— Уважаю самокритику! Кстати, скажите мне, милейший Максим Максимович, у вас тоже с покойной Адочкой были какие-то таможенные дела? Так сказать, пиковый интерес в казенном доме?