Розыск. Дилогия
Шрифт:
Ответом была ругань. Несмотря на свое иноземное происхождение, барон великолепно пользовался красотами великорусского фольклора, виртуозно накладывая одно кружево на другое. Волжанин оценил:
– Как боцман чешет, в брашпиль его мать!
– Умственный господин, – поддержал матрос Артюхин, шапка которого, будто снегом, была припорошена известкой.
Сухов передернул затвор карабина, но я отрицательно покачал головой. Те двое нужны были мне живыми. Ну не двое, – хотя бы один…
Положение было дурацким. Подставлять под пули своих людей? Глупо и, как говорит Рычалов, нецелесообразно.
Я взял у Сухова карабин и прикладом разбил висящую над головой в матовом колпачке лампочку. Мелким дождем посыпались на пол стеклянные осколки. Затем я размахнулся и ударил изо всех сил кованым прикладом по двери, стараясь в наступившей кромешной тьме попасть чуть ниже ручки, в то место, где находился дверной замок. По металлическому скрежету я понял, что угодил, кажется, все-таки по бронзовой ручке.
Снова выстрелы. Где-то мимо левого уха фьюкнула пуля.
– Дай-кось, Леонид Борисович… – пробасил Артюхин.
У меня вырвали карабин. Удар! Еще! Еще…
Когда дверь наконец затрещала, хлопком прозвучал одинокий выстрел…
Под напором сгрудившихся человеческих тел сорванная с петель дверь опрокинулась куда-то внутрь, в темень, в пустоту. Ударившись о пол, ухнула. Крякнули планки, захрустели, заскрипели жалобно под ногами. Гулко загрохотали по паркету сапоги. Тяжелое дыхание, топот, чей-то крик.
Выстрелов, кажется, больше не было. А может, и были? Черт его знает!… Я обо что-то споткнулся и чуть не упал. В голове мелькнула мысль: сбежали! Но куда? Некуда им бежать – весь дом окружен красногвардейцами.
Зло и громко, подбадривая себя звуками собственного голоса, ругался Волжанин.
– Свет! – сказал я. – Включите свет.
– Да разве найдешь, где он тут включается, – совсем рядом раздался неестественно спокойный голос Сухова. – Не помните, на какой стороне, Леонид Борисович?
Вопрос прозвучал, по меньшей мере, забавно. Если бы смог, я бы улыбнулся.
Кто– то зажег спичку.
Я чувствовал, как между моими лопатками стекает струйка пота. В прихожей было пыльно, жарко и душно. Машинально, непослушными пальцами я расстегнул пальто, вытер о его полы вспотевшие ладони. Ножом резанул глаза яркий электрический свет.
– Ах, мать честная! – удивленно сказал Волжанин.
На полу, рядом с упавшей дверью, я увидел сидящего человека и невольно подался в сторону, чтобы не наступить на него. Человек сидел, поджав под себя колени и уткнув в них лицо, словно стыдясь чего-то.
Надсадно и упорно звенело что-то наверху, под высоким белоснежным потолком. Муха, что ли? Или показалось? Нет, будто не показалось…
– Муха, – сказал Артюхин. – Она, стерва. Муха зимой к покойнику. Это завсегда так… Точная примета, Леонид Борисович. Увидел где муху – жди покойника… Чувствительная тварь. Ишь как крылышками вызванивает!
В дверной проем вошли трое из боевой дружины. Огляделись, старший подошел ко мне.
– Второго нет, а их тут двое было. Обыщите комнаты!
– Будет сполнено, товарищ Косачевский. Куда убегет? Тут он. Пошли, ребята! Чего уставились? Убитых, что ли, не видели?
В прихожей остались трое: я, Волжанин и покойник…
Матрос ощерил золотые зубы:
– Мессмер-то сам себя порешил…
– А Мессмер ли это?
– Он самый. Барон…
Волжанин за волосы приподнял голову убитого так, чтобы я мог рассмотреть лицо. Фотографий барона у нас хранилась целая пачка. Да, это, вне всякого сомнения, был Мессмер. Барон выстрелил себе в рот. На щеке у губ – потек крови. Один глаз широко раскрыт, другой прищурен, подмигивает: что, взял, Косачевский? Я ведь вроде колобка… И тогда от тебя ушел, и теперь… Не от твоей хамской пули умер – от собственной. Похвалиться тебе и то нечем. Ушел я от тебя, Косачевский, вторично ушел!
Матрос опустил голову покойника, и тот, будто устав сидеть, мягко завалился на бок.
– Обыщите.
Перевернув труп на спину, Волжанин начал отстегивать клапаны карманов. Вытер о френч запачканные в крови пальцы, протянул мне письмо на плотной голубоватой бумаге с серебряным вензелем в углу.
«Милостивый государь Василий Григорьевич! – прочел я. – Весьма сожалею, что вынужден взять на себя эту прискорбную обязанность. Нет необходимости напоминать, для чего предназначалось вверенное Вам имущество «Алмазного фонда». Однако, выполняя настоятельную просьбу членов совета «Фонда», кои, в силу известных Вам обстоятельств, пожертвовали своими фамильными ценностями во имя священных идеалов русского самодержавия, позволю себе, милостивый государь, все же напомнить, что вверенное Вашему попечению имущество предназначалось для двух целей: освобождения из заточения членов царской фамилии и финансирования освободительного движения на юге России… Ваши ссылки на ограбление патриаршей ризницы признаны безосновательными. Члены совета не только не могут оправдать Вашу, как они изволили высказаться, безответственность, но и смягчить указанными обстоятельствами Вашу пагубную для нашего отечества вину…»
По моему мнению, покойник не заслужил такого письма. Но теперь мне стало понятно, почему именно у барона хранились «Батуринский грааль», «Два трона», «Золотой Марк», «Пилигрима», колье «Двенадцать месяцев», брошь «Северная звезда» и другие ценности. Были понятны участие в их судьбе некоторых церковников и противодействие Димитрия, путешествие барона по крышам и многое другое.
Получалось, что из-за двух саратовских жуликов надежда и гордость царской России, офицерские отряды юга, остались без денежных средств, при одной лишь идее, а мощное древо трехсотлетней династии Романовых со своими юными зелеными побегами – на скудных харчах Тобольского Совдепа и проблематичной надежде на верность воинских частей, желающих восстановить монархию.
И дернула же нелегкая Василия Мессмера поместить все ценности «Алмазного фонда» именно в патриаршую ризницу! Не мог он другого, что ли, места найти в необъятной России?! Оплошал барон… И потом это убийство на даче Бетиных… Уж не стал ли удачливый вор Дмитрий Прилетаев жертвой монархического заговора?
М– да… Забавная ситуация, ничего не скажешь!…
Зря ты веселился, барон, зря подмигивал мне своим мертвым глазом. От дальнейших объяснений с членами совета «Алмазного фонда» ты раз и навсегда избавился – это верно, а вот от меня не ушел, нет…