РrоМетро
Шрифт:
На этот раз мне даже не понадобилось фокусировать взгляд каким-либо специальным образом. Истина открылась и мне.
Все знакомые мне линии метро, кольцевая и радиальные, остались на месте, невзрачные, будто гвоздями прибитые к плоскости изображения. Но кроме них на схеме появилась еще одна ветка. Она разворачивалась передо мной, виток за витком, словно сказочная змея, переливалась всеми цветами радуги и какими-то еще, совершенно невиданными, уходила за плоскость, ввинчивалась в стену и пустое пространство за нею («По правилу Буравчика», сказал бы, наверное, Женя Ларин. Или все-таки Винтика-Шпунтика?), дышала и пульсировала. И где-то на середине третьего, перламутрово-розового витка я увидел крошечную светящуюся точку. Понаблюдав за нею около минуты, я обнаружил, что точка не стоит на месте, а едва заметно движется вперед. Вперед и вниз, по спирали. Наш поезд. Я подумал о нем с какой-то непонятной гордостью. НАШ поезд!
Уверен, если подойти чуть ближе к карте, я сумел бы разобрать даже названия неизвестных мне станций, под причудливыми углами выпирающие из плоскости картинки. Но я боялся пошевелиться. Боялся потерять видение.
И все-таки потерял.
Когда Петрович бесцеремонно отобрал у меня очки, я мог только ошарашено хлопать глазами, удивляясь окружившему меня со всех сторон – такому яркому, такому стабильному, но такомускучному!.. – миру.
Примерно такие же ощущения, хотя и в меньшей степени, я испытывал, когда впервые снимал с себя виртуальные доспехи: шлем и сенсорную перчатку.
– Ну как? – должно быть, прищурившись за разноцветными стеклышками очков, спросил Петрович.
– Это… – сказал я. – Это…
Скорее всего, отчаявшись дождаться окончания фразы, меня перебил надтреснутый, плохо отшлифованный, а возможно, даже изъеденный древесными червями голос Буратино, который сообщил:
Глава шестнадцатая
«Станция «Пионерская застава» Лицам старше двадцати пяти лет убедительная просьба…»
Суть просьбы так и не прозвучала в эфире. Видимо, наш впередсмотрящий решил, что справится со всеми проблемами самостоятельно.
Поезд остановился резко, словно какой-то нервный пассажир дернул ручку стоп-крана. Платформа станции встретила нас стерильной белизной стен, высокого потолка и… нет, пол был серым, мраморным. А вот колонны – такими же девственно-белыми, будто из гипса. Каждую из них в верхней части украшал хоровод выпуклых обнаженных младенцев подчеркнуто мужского пола, похожих на купидончиков, только вместо лука со стрелой они сжимали в руках гигантские, в половину своего роста, рогатки, а вокруг шеи у каждого был повязан алебастровый пионерский галстук. Купидончики целились друг другу в затылок, одинаковые, как костяшки домино, еще не понимая, что, кто бы из них ни сделал первый выстрел, один и тот же трагический финал ожидает всех. Глаза, лишенные зрачков, смотрели зло, не мигая.
Двери раскрылись, но я не торопился воспользоваться внезапно появившейся новой степенью свободы. Или ее иллюзии. Я не спеша отделился от сиденья, медленно, с удовольствием потянулся (если бы поручень у меня над головой оказался не таким твердым, удовольствие было бы полнее) и прогулочным шагом направился к выходу.
Она так же медленно вышла из-за колонны. Растрепанная, босая, такая же юная, как тогда… Кстати, когда? Она шла ко мне, уверенно ступая распухшими ступнями по холодному мрамору пола, и ее огромные, улыбающиеся карие глаза, причудливый изгиб белоснежной шеи, и даже глупая табличка на груди, над которой я смеялся всякий раз, когда… Да когда же? Господи, если ты есть, посвяти мне секунду своего внимания, напомни только, когда?
Каждый раз, когда ее левая нога со свежей царапиной на лодыжке касалась пола, мое сознание, моя память, моя сущность делала встречный шаг – назад. Или вниз. Вниз по лестнице бесконечного перерождения. Прочь из этой жизни, к предыдущему воплощению, наполненному болью, тоской и… чем-то еще. Чем-то, что перевешивало боль и тоску, наполняло существование смыслом, сообщало ему цель.
Да, именно тогда мы были с ней знакомы.
Спасибо, Господи, я вспомнил.
Это было в пионерском лагере.
Я стоял в центре аллеи, по щиколотку утопая в мятой траве, заляпанной свежей серебрянкой, а она, моя Зина-Зоя, находилась одновременно и слева, и справа от меня, отчего моя бедная голова шла кругом, и это было так приятно, так… может быть, счастливо? Вот к нам, истово ковыряя в носу, подошел пучеглазый пионер. Не по размеру большая пилотка почти закрывала ему уши. Пионер вынул палец из носа, небрежно изобразил рукой салют, затем посмотрел по сторонам и украдкой показал мне кукиш. Он был таким забавным! Нам стоило огромных усилий удержать на лицах непробиваемо-торжественное выражение. И лишь когда он отвернулся, по локоть засунул руки в бездонные карманы шортов и, ссутулившись, двинулся по аллее, мы перестали сдерживаться и засмеялись в голос. В три голоса.
Я вспомнил все. Пионерские лагеря, где летом было шумно и жарко, школьные вестибюли, где, наоборот, только летом было относительно тихо, зато и особенно пыльно, городские парки, где мы стояли друг за другом под странным углом, будто надгробия над собственными могилами, вздрагивали от порывов ветра и восхищались тем, каким цветным и объемным иногда бывает мир. И везде мы были рядом, я и моя Зина-Зоя. Иногда кто-нибудь пытался вклиниться между нами, но это как правило длилось недолго.
Я вспомнил, и она, должно быть, это заметила. Ее улыбка стала еще шире… и ближе. Нас разделяло всего полтора метра внезапной застенчивости.
Налетевший со стороны платформы порыв горячего ветра незаметно снес мою крышу. В фигуральном смысле, конечно. Как будто кто-то подцепил двумя пальцами края реальности, к которой я приписан с детства, как к какому-нибудь военкомату, потянул за них и продемонстрировал мне ее изнаночную сторону.
Навроде того.
– Здравствуй, Па! – сказала… вроде бы Зинка. Ну да, раз кобура на боку, значит, Зинка. – Ты уже совсем большой, n’est ce pas?
Вот всегда она так: понавтыкает в разговор разных словцов, типа вся из себя грамотная, а ты только стой и ушами хлопай!
– Здоров, Зин! – говорю. – Рад вас видеть и всякое такое!
– А я не Зина, – она рассмеялась весело, не зло. – Я Зоя.
Вот ведь хрен! И точно, теперь я и сам вижу – и табличку фанерную, и что без обувки. Зойка, она и есть!
– А чего ж тогда с ревОльвером? – обиженно спрашиваю.
– Зинка поносить дала, – отвечает. – Конспирация опять же.
Я ж говорю, издевается! Даст ей Зинка свой ревОльвер поносить, как же! А потом догонит и еще пару патронов добавит!