Рубиновый лес
Шрифт:
– Нелепо, – ответил Сол.
– Что нелепо? – спросила я.
– Просить меня рассказать о том, о чём и сама всё знаешь. Не твой ли прадед погиб от последнего Рока семьдесят лет назад?
– Да, так и есть. Я знаю о Роке Солнца, но знаю как человек, поэтому и спрашиваю тебя, дракона. Что вы знаете о нём?
Солярис заколебался, но затем тяжко вздохнул, безмолвно соглашаясь с моей просьбой. Запрокинув назад голову и прижавшись затылком к стволу дерева, он закрыл глаза. Снег оседал на его пушистых и почти бесцветных ресницах, пока он говорил, а я тем временем осторожно плескалась в ледяном ручье, внимательно слушая:
– У
Когда Солярис говорил, его глаза оставались закрыты, но на губах цвела улыбка, которую он позволил мне увидеть лишь потому, что думал, будто я слишком занята омовением и не смотрю на него. Но я смотрела… И вина, растущая с самого детства, стала скрестись изнутри. Как бы редко Солярис ни говорил о доме, он делал это с любовью, благоговением и грустью. Как бы чопорно он ни выглядел, живя своей новой жизнью, он скучал по старой. Он жутко хотел домой.
– Звучит действительно прекрасно, – слабо улыбнулась я, любуясь им, в кои-то веки безмятежным и замечтавшимся о житейских радостях. – Судя по рассказам, ты тоже праздновал Рок Солнца семьдесят лет назад, да?
– Нет, семьдесят лет назад я родился. Как раз в последний день Тысячелетнего Рассвета.
Я открыла рот, но снова закрыла его, принявшись загибать пальцы и считать. Солярис родился в седьмой день месяца пряжи – я точно знала это, потому что каждый год собственноручно пекла вместе с кухонным мастером его любимые голубичные тарталетки с пышной верхушкой из лимонной меренги. И потому что в этот день Солярис ворчал сильнее обычного, становясь совсем несносным. А семьдесят лет назад мой прадедушка погиб в восьмой день того же месяца… Всё сходилось, но оставался последний вопрос.
Почему я столько лет живу с Солярисом, но узнаю о таких закономерностях только сейчас? И, главное, почему они мне так не нравятся?
«Рок Солнца будет длиться вечность, но коль взрастишь в себе зерно, однажды жизни скоротечность два сведёт в одно».
– Скажи, Солярис… – Я прочистила горло и сделала вид, что очень увлечена кругами, расходящимися по воде, и тем, как дрожат в ней мои вконец обледеневшие пальцы. – А может быть такое, что однажды Рок Солнца будет длиться дольше, чем три дня? Может ли он действительно длиться… тысячу лет? Или целую вечность?
– Вечность? – переспросил Сол, и его насмешливый тон немного успокоил меня. – В мире не существует ничего вечного. Кроме твоей непутёвости, конечно.
– Я серьёзно.
– Если бы Рок Солнца длился вечность или хотя бы тысячу лет, Руби, наш мир превратился бы в пепелище. Люди так уж точно. Ты же…
Солярис умолк на полуслове и, распахнув глаза, вдруг подскочил на ноги. Всего за несколько шагов он спустился к ручью и даже не заметил, как случайно погрузился в мелководье по щиколотку, когда навис надо мной. Его плечо снова дёрнулось в сторону, а глаза, золотистые и искрящиеся, забегали туда-сюда по моему лицу так, будто Сол увидел меня впервые. Я занервничала, потянувшись к щеке – может, плохо смыла кровь? – но не успела спросить, что не так.
Солярис протянул руку к моим волосам:
– Нехорошо…
– Что нехорошо?
Кадык Соляриса дёрнулся, а сухие губы, потрескавшиеся на морозе, сжались в тонкую линию. Он аккуратно поддел заострённым ногтем ту прядь волос, что лежала за моим ухом, и вытянул её, накручивая на свой палец так, чтобы я увидела.
– Вот это, – прошептал Солярис, и мы оба уставились на локон, который ещё утром, когда я причёсывалась, был таким же медово-песочным, как и все остальные.
Теперь же он был рубиново-красным.
3
Вознесение
Из наполненной до краёв ванны и чугунной печи в центре купальни поднимался душистый травяной пар. Вода окрасилась в светло-розовый от плавающих в ней лепестков незабудок, дикой мелиссы и макового масла, впитываясь в разрумяненную кожу вместе с горько-сладким ароматом ушедшего лета. Я позволила телу обмякнуть, свесив руки с деревянных бортиков, и закрыла глаза, представляя, что раскачиваюсь на волнах безмятежного Изумрудного моря, – даже своими формами и размерами ванна походила на рыбацкую лодку. А звук, с которым Маттиола подливала из кадки горячей воды, отдалённо напоминал шум прибоя, который можно было услышать из восточной части замка по утрам. Мою иллюзию портила лишь сама Матти – она суетилась, перебегала с места на место, не зная, что ещё сделать, дабы привести меня в надлежащий вид.
– Не дёргайся.
Скребя пестиком по месиву из растёртого зверобоя и голубой глины, Матти нависла надо мной и растёрла вязкий нагретый бальзам почти по всему моему лицу.
– Ой-ой, жжётся!
– Сказала же, замри! По-другому эту гематому не убрать.
Я притихла, стиснув зубы. Никто бы не захотел сердить Матти дважды, если бы пережил то, что пережила я по возвращении из Лофорта в Столицу. При виде меня, побитой и грязной, она закатила такую истерику, какой предавалась на моей памяти разве что в детстве на похоронах крольчонка Ярла Белая Шёрстка, которого Мидир однажды поймал нам на охоте. Однако даже тогда Матти успокоилась гораздо быстрее, чем сегодня.
– Ты была такой красивой! Такой красивой! – причитала она, рыдая в три ручья и прыгая передо мной, как цапля, когда я, едва держась на ногах после нескольких часов полёта, брела в зал Руки Совета. – В какой ужас превратилось твоё личико теперь! Твоё бедное, бедное личико… Это конец!
– Матти, ты говоришь так, будто мне лицо разъела хворь. Это всего лишь синяк и пара ссадин.
– Синяк и ссадины прямо накануне Вознесения! Хуже и быть не может!
За Маттиолой и прежде наблюдалась склонность к драматизму, поэтому я надеялась, что она успокоится к тому моменту, когда я поговорю с отцом и вернусь в покои, чтобы полноценно подготовиться к пиру. Так оно и оказалось: всего за час, что мы с Солярисом пробыли у короля Оникса и советников, Матти собрала целую тележку со склянками, мазями и припарками, готовая драться за мою красоту не на жизнь, а на смерть.