Рудная черта
Шрифт:
Магистр не шевелился. Похоже, магистр все понимал правильно. И Всеволод решил ковать железо, пока горячо.
– Прежде всего, меня интересует, кто убил и испил моих дружинников, охранявших Эржебетт.
Пауза. Небольшая, выжидающая. Но – нет ответа.
– Объясни мне, Бернгард, кто или что порождает столь упорные слухи о замковом упыре?
Еще одна пауза. Тоже – недолгая. И снова – молчание.
– Еще я хочу знать…
А вот тут его перебили. Невежливо. Спокойно. Уверенно. Внешне – уверенно.
– Убери мечи и не грози понапрасну, русич, – процедил тевтон. – Ты все равно
Да – не сделает. Да – не обречет. И все же Бернгард никогда не будет уверен в этом полностью.
– Человек непредсказуем. – Всеволод напоминал магистру его же слова. – В особенности, человек, прознавший о своей исключительности. Такой человек, как ты сам говорил, Бернгард, может предпочесть жизнь ценой гибели всего прочего мира. А уж перед ликом неизбежной всеобъемлющей смерти – он и вовсе не станет задумываться о судьбе покидаемых навеки бренных земных пределов. В конце концов, что мне обиталище, которому я, вернее, и не я даже, а моя кровь потребна только для латания дыр между мирами? Что ждет меня в этом мире? И чего мне ждать от него? В лучшем случае – нового Набега, для предотвращения которого вновь понадобится жертвенная кровь потомка Изначальных.
Знаешь, Бернгард. Эржебетт ведь тоже кое на что открыла мне глаза. Таких, как я, специально оберегают от любви и излишней привязанности к кому бы то ни было, дабы ничего не отвлекало нас от великой цели. Но подобная забота может дать и обратный эффект. Если однажды вдруг разувериваешься в честности старцев-воевод, готовящих тебя к спасительной миссии… Тогда возникают мысли… Зачем вообще свой невеликий остаток жизни плясать под чужую дудку, подобно подневольному упырю при Черном Князе? Под дудку лжецов, скрывающих ложь, – неважно какую, важно, что ложь, – за красивыми словами о чести, долге, ответственности. Быть может, лучше просто… сразу…
Всеволод покосился на мечи. У своего горла, у горла Эржебетт.
– И все же ты не сделаешь этого, русич…
Ишь, заладил! Вроде бы – прежний, спокойный тон. Кривая презрительная-надменная усмешка на устах. Невозмутимо-каменное лицо. Вроде бы…
– Не сделаешь…
Но неоправданное повторение одних и тех же слов вполне может выдавать чрезмерное напряжение и скрытое волнение. Но в глазах, якобы лениво и без особого интереса осматривающих обнаженные клинки, – холодная настороженность. И где-то в глубине тех глаз – тщательно запрятанный и тихонько тлеющий страх. Маленький такой, придавленный, едва заметный страшок. Не унятый, однако, до конца.
Как и предполагал Всеволод, Бернгард не знал наверняка, осуществит ли его собеседник свою угрозу или нет… И оттого тревожился. Что ж, нужно укрепить его сомнение, подбавить страха, взрастить тревогу.
Всеволод собрался.
– Ты не сделаешь э…
А в следующий миг…
– Э-э-э!
Он сделал.
Кое-что.
Громкий вскрик. Резкое движение.
Громкость и резкость были нарочито демонстративными и не имели ничего общего с серьезными намерениями. Но Всеволод все же постарался быть убедительным. Чиркнул себя по горлу, взрезав кожу… только кожу… оставив длинную кровоточащую царапину.
Чуть вдавил меч в горло Эржебетт. Оцарапав и ее.
Она поверила. А может – подыграла. Вскрикнула. Всхрипнула. Всхлипнула.
Но что важнее – поверил Бернгард, Тевтонский магистр изменился в лице, весь аж подался вперед.
Навис над саркофагом, разделявшим их.
– Стой! Русич! Сто-о-ой!
А в глазах… Нет, в глазах магистра уже не прежний слабенький, загнанный подальше и упрятанный поглубже страшок. В глазах – СТРАХ. Ужас. Настоящий. Всеохватывающий. Всеобъемлющий.
И еще… Это самое «еще» длилось совсем недолго. Мгновение – не больше. И в любой иной ситуации Всеволод счел бы ЭТО за игру теней и факельного света. Но – не сейчас. Не здесь. Цепкий глаз лучшего воина русской Сторожи уловил движение в глазах Бернгарда, прежде чем магистр совладал с собой.
Отражение Всеволода, качнулось и…
И перевернулось в тех зрачках.
Вот оно что! Вот оно как!
– Смотри! – Эржебетт вскричала во весь голос, не щадя груди, стиснутой осиной. – Смотри ему в глаза, воин-чужак!
Выходит, тоже – видит. Тоже – знает. Тоже – поняла.
– Смотри, ибо он, как и я, – оттуда! Он – как я! Он – как я! Как я – он!
Он как она?..
Бернгард отступил от саркофага молча, с перекошенным лицом.
– Теперь ты понял, воин-чужак? – торопливо продолжала Эржебетт. – Понял, откуда он знает то, чего знать не должен, чего не видел и чего не слышал сам.
Нет, вот этого потрясенный Всеволод еще не понимал.
– Он касался меня, когда я, раненная, еще лежала в полузабытье с осиновой щепой в ноге. Тогда я не ведала, что происходит. Думала – сон, бред. Но теперь знаю: не сон это и не бред. Он не просто прикоснулся ко мне. Он узнал все через то прикосновение. Как узнавал ты! Но тебе-то я открывалась сама. А он… он – помимо моей воли! Всю меня! Он выпотрошил мои мысли, чувства, память, душу!
А ведь было! В самом деле – было. Та картина возникла как наяву. Беспомощная Эржебетт лежит на ложе, составленном из сундука и лавки. На медвежьей шкуре лежит, И – под медвежьей шкурой. Забылась – то ли во сне, то ли в беспамятстве. И Бернгард тянет к ней руку.
Вот ладонь магистра трогает лоб, залепленный влажными рыжими волосами. Эржебетт дергается всем телом, стонет. Всеволод спешит на помощь. Но Бернгард уже убирает руку с потного лба. Выходит, то краткое соприкосновение пальцев тевтона со лбом лидерки…
Да, выходит, что так. И – другое тоже выходит. Познать лидерку одним касанием и помимо ее воли под силу лишь… лишь…
Бернгард ведь сам говорил, что на такое способен только…
Похолодевшие пальцы Всеволода сжимали рукояти мечей так, словно намеревались их раздавить.
Несколько мгновений назад магистр был встревожен и сильно напуган. И этот страх за чужую – нет, не за жизнь даже – за чужую кровь, на которую у Бернгарда были свои виды, свои планы с потрохами выдал его истинную суть. Темную. Черную.
Всеволод тоже почувствовал нешуточный страх. Противной, липкой, холодящей дланью стиснуло сердце. Невольно отступая на шаг… и еще на шаг… и еще на один… Всеволод поднимал мечи.
– Ты… – слова с трудом продирались через пересохшее горло. – Так ты тоже, Бернгард?