Рука
Шрифт:
– Дошло, Федя, дошло, и еще как дошло! Чуть не до желудка достало. – Тут Никита выключил усилители, чтобы не мешал ему общий хор, вопрошавший ну а что же дальше?», в который вплелись дисканты польских, чешских, румынских, венгерских и других младших братьев, побеждающих нашими танками биологическую несовместимость своих народов с тем, что принято называть социализмом. – Дошло, федя. Ты и насчет Пастернака не согласен?
– Да! И тут я против. Вы бы дали нам сначала прочитать эту «живагу», а потом уж обливали его помоями. Мы бы хоть знали, за дело или снова по вашей же глупости.
– А целина?
– Целина дело неплохое, но вы бы посчитали, во сколько пуд хлеба обходится на целине, если технику
– А Сталин тебе как?.. Выпей, выпей еще, не пужайся.
– Насчет Сталина я тоже воздерживаюсь. Но и против идти не могу. Вы же только начали очищать Кремль от культа. Работы меньше половины сделали, и вообще она, говорят, свертывается. А о полработе чего говорить? Это вроде как всунуть, тут же вытащить и впустую ждать девять месяцев. Кончить надо, одним словом, работу.
– Куба? – коротко, начиная багроветь, спросил Никита.
– Против! Дорого больно платить Фиделю восемь миллионов в день, если не больше, и опасно. Америка ведь не олень сохатый, она чует, что к ней подбираются. А сам Фидель нам, нижнетагильцам, не по душе. Орет с трибуны, как наш секретарь парткома, и фиглярничает по-профурсетски. Я за Кубу, но против заморских авантюр. Восемь миллионов новыми! Просто охуеть можно! Для этого, что ли, цены на мясо, масло повышали. Я против. Кроме того, вся страна охвачена из-за оптимизма очковтирательством.
– А денежная реформа?
– Объебаловка чистая! Сами знаете. А не знаете, загляните на рыночек. До реформы пучок петрушки сколько стоил? Десять копеек. Чем десять копеек стали? Одной копейкой. Сколько нынче стоит петрушка? Двадцать копеек! Во сколько раз цены выросли? Позвоните министру финансов. Он ответит. У него башка большая. Я против!
Тут входит секретарь Никиты. Так, мол, и так, говорит, Никита Сергеевич, Юрий Левитан готов! Трижды гоголем-моголем глотку ему прочистили. Рвется в эфир. Еле держим. Депутаты уже в фойе. В киосках дефицит покупают, в буфетах лимонад пьют, а представители рабкласса – пивком балуются, дефицитную воблочку посасывают. Ждем исторического голосования.
– Выйди прочь, – говорит ему Никита. – Левитану приказать забыть текст информационного сообщения. Велеть прочитать по всем радиостанциям стишок этой обезьяны Рождественко: «Партия – сила класса! Партия – мозг класса! Партия – слава класса! Партия не баба, она мне никогда не изменит, друг к другу прижатая туго!» Но чтобы громче читал! Чтобы весь мир его слышал, и все либеральные компартии чтоб трепетали от нашей титанической несгибаемости… Тебя же, Федор, я спрашиваю: как же ты мог говорить «против»? Как? Не укладывается это в голове моей, повидавшей и не такие виды! Ужас! У-жас!
– Так ведь вы… сам и инструктаж, как говорится, – забухтел федор, теряя логику существования.
– Что я? Что сами? Что инструктаж, етит твою контру в доменную печь! Ну, учили тебя, ну, инструктировали, приказать даже могли голоснуть против, мало ли чему нас плохому вообще в жизни учат? Меня же учил Сталин быть кровопийцей до конца, но я ведь не стал им, я ре-а-би-литиро-вал! Я «Иван Денисыча» напечатал, я Пастернака не поставил к стенке, я через себя, можно сказать, перешагнул, через бздилогонов сталинских, через КГБ, МВД, Суслова, Ибаррури, Мао, Молотова, гнусную, кровавую рожу Кагановича, этого Каина нашего времени, убившего брата Авеля Моисеевича, я же перешагнул через железный занавес, а ты? Как ты мог?
– Готовили меня к историческому, как говорится, шагу… учили… Зачеты опять же… Я и слился с тем, что говорю. Мне это «против» родным как бы стало, вроде вас, партии и правительства… – Федор, говоря, трезветь хмуро начал и злиться.
– Я тебя не про то. Я знаю, что тебя учили. Я лично проект сей породил. Я тебя спрашиваю, сукин ты сын, как ты сам мог пойти, органически, так сказать, против, сам? Вот что в башке моей не укладывается! Как ты САМ мог? А если бы, скажем, ВЦСПС приказал тебе предать родного отца и уморить голодом матушку, ты что, стал бы злодействовать? Да? Ты и в Венгрию не ввел бы войска?
– Ни за что не ввел бы! Насильно мил не будешь! – сказал федор.
– А что дальше? Что дальше? Что дальше? – застучал Никита кулаками и затопал ногами.
– Сначала я проголосую, а там видно будет, – беззаботно сказал Федор.
– Нет, Федор, – будто бы сказал Никита. – Белогвардейская, кулацкая, жидовская, модернистская морда. Голосовать ты не пойдешь. Ты воздержишься. Мы так и сообщим в закрытом порядке товарищам: воздержался. Нельзя сразу быть против. Либерализация – процесс бесконечно долгий, как и путь к абсолютной истине. Спешить некуда. Сиди здесь, вот – ключ от бара, пей что хочешь и музыку слушай… Потом домой поедешь. Мы защитим свои устои. Никак, никак, хоть убей, не могу я понять, как ты органически согласился быть против? Молчи, сукин сын, и скажи спасибо, что не ликвидируем мы тебя на месте, как Берию! Федя в кабинете, говорят, допивать остался, а Никите так и не простили ближайшие сотрудники того, что потряслись они и в штаны наложили. Чем все это кончилось, вам, гражданин Гуров, хорошо известно.
32
Я устал. Безумно устал. Я отдыхать буду. В тенечке полежу на пляже. Помидоры прополю, ботву подрежу, яблоньки подопру. Вы читали «Графа Монте-Кристо»?.. Тогда почитайте. Специально для вас доставлена любимая моя книжечка из библиотеки Дома творчества писателей. Смешно мне стало, когда я давеча порылся там в книжках классиков и вообще достойных авторов, а потом зашел в столовую и окинул печальным взглядом трутней, слепней, клопов, летучих крыс, ящериц, черепах, раков, шакалов, гиен, кошечек, оскопленных петушков, хамелеонов, ценимых начальством за прочно удерживаемый кожей красный цвет, посмотрел я на пауков, свиней, буревестников, прогнозирующих вечный штиль, на соболей, хававших себе подобных особей, на волов, пашущих и боронящих на тучных нацнивах, на лисиц, на кротов, на ручных соколов в наглазных повязках, на грисров, гордо, как орлы на скалах, сидящих на обглоданных до костей останках классиков, посмотрел я на горных орлов, клюющих с ладони тюремщиков и палачей, на низколобых горилл, научившихся выдумывать в неволе тексты пошлейших песен, на попугаев, говорящих за орешки и семечки: «Солженицын – дурак!», «Сахарров – враг!..»
Посмотрел я на грустных, безголосых соловьев-соловушек, на потерявших нюх и наследственные качества красивых псов всех пород, страдающих от скучной службы и общей шелудивости, на бывших иноходцев, впряженных в тарантасы и трусящих мелкой трусцой по колдоебистым российским большакам, на ослов, осликов, на непьющих месяцами верблюдов, на барашков, готовых стать шашлыками на кухне Дьявола, посмотрел и отчетливо стало мне ясно, что дома творчества писателей – это всего-навсего лагерные бараки привилегированного типа, что питание, шмутки и работенка их обитателей получше, почище и полегче, чем у трудящихся на общих работах. Расконвоированные есть даже в этом бараке. Выездные. Погуляют на свободе, в Англии, например, и возвращаются. На свободе хорошо, а в лагере привычней, хотя и не лучше. На нарах ведь все-таки родились и выросли.