Рукопись, найденная в Сарагосе
Шрифт:
Молодой разбойник по имени Антонине без памяти влюбился в Сильвию и не в силах был даже скрывать свою страсть. Я сам это заметил, но, видя его печальным и удрученным, полагал, что возлюбленная моя не отвечает ему взаимностью, и был спокоен. Мне хотелось бы только излечить Антонине, которого я любил за его отвагу. Был у нас в шайке еще разбойник по имени Моро, которого я, наоборот, за низкий образ мыслей от всей души ненавидел, и если бы Теста-Лунга мне поверил, он уже давно бы его выгнал.
Моро сумел вкрасться в доверие к Антонине и обещал помочь его любовным стремлениям; снискал он и доверие Сильвии
Я плохо владел искусством распутывания такого рода интриг. Я убил Сильвию и Антонине. Последний, умирая, открыл мне коварство Моро. С окровавленным стилетом я побежал к предателю; Моро испугался, упал на колени и пролепетал, заикаясь от страха, что герцог Рокка Фьорита заплатил ему, чтоб он сжил со света меня и Сильвию, и что он, Моро, единственно с этой целью вступил в нашу шайку. Я погрузил стилет ему в грудь. Потом отправился в Мессину, пробрался переодетый во дворец герцога и отправил его на тот свет вслед за его наперсником и обеими жертвами его мести.
Кончилось мое счастье, а заодно и моя слава. Отвага моя превратилась вся без остатка в полное равнодушие к жизни, а так как я стал проявлять такое же равнодушие к безопасности товарищей, то вскоре лишился их доверия. В общем могу вам сказать, что с тех пор стал самым заурядным разбойником.
Вскоре от воспаления легких умер Теста-Лунга, и шайка его рассеялась. Братья мои, хорошо зная Испанию, уговорили меня переехать туда. Во главе двенадцати человек я вышел к Таорминскому заливу и скрывался здесь три дня. На четвертый день мы завладели двухмачтовым судном и приплыли на нем к берегам Андалузии.
Хотя в Испании нет недостатка в горах, где мы могли бы найти безопасное убежище, я остановил свой выбор на хребте Сьерра-Морены и не пожалел об этом. Я захватил два каравана с пиастрами и совершил потом еще несколько столь же выгодных налетов.
Слух о наших успехах дошел до Мадрида. Губернатор Кадиса получил приказ доставить нас живыми или мертвыми и выслал против нас несколько полков. С другой стороны, великий шейх Гомелесов предложил мне поступить к нему на службу и предоставил мне в качестве убежища вот эту пещеру. Я, не долго думая, принял его предложение. Суд в Гранаде, не желая обнаруживать свое бессилие и в то же время будучи не в состоянии нас найти, приказал схватить двух пастухов из долины и повесить их под видом братьев Зото. Я знал этих двоих, и мне известно, что они совершили несколько убийств. Но говорят, что повешенье взамен нас рассердило их, и они по ночам срываются с петли и творят всякие пакости. Своими глазами я этого не видел, так что ничего не могу сказать. Но не раз, проходя ночью мимо виселицы, особенно при лунном свете, я хорошо видел, что там нет ни одного повешенного, а к утру они опять были на месте.
Вот история моей жизни, с которой вы желали познакомиться. Думаю, что братья мои, жизнь которых шла спокойней, могли бы рассказать вам более интересные события, но на это у них не будет времени, так как король уже готов, и я получил строгий приказ завтра выйти в море.
Когда Зото ушел, прекрасная Эмина печально промолвила:
– Он прав: счастье недолговечно. Мы провели здесь три дня, которые, быть может, в нашей жизни никогда больше не повторятся.
Ужин был невеселый, и я поспешил пожелать сестрам доброй ночи. Я надеялся, что увижу их в моей комнате, и тогда мне легче будет развеять их грусть.
В самом деле, они пришли даже раньше, чем обычно, и в довершение моего счастья я заметил, что они держат свои пояса в руках. Символическое значение этого поступка нетрудно было понять, однако Эмина, не рассчитывая на мою сообразительность, сказала:
– Дорогой Альфонс, твое самопожертвование ради нас было безгранично, и мы хотим, чтобы точно такой же была и наша благодарность. Быть может, мы никогда уже не встретимся. Для других женщин это было бы поводом к сдержанности, но мы хотим вечно жить в твоей памяти, и если женщины, которых ты встретишь в Мадриде, превосходят нас своими манерами и обхождением, то ни одна из них не окажется более нежной и пылкой, чем мы. Но, дорогой Альфонс, ты должен еще раз поклясться в том, что сохранишь тайну и что не поверишь, если услышишь о нас что-нибудь плохое.
Я невольно улыбнулся, услышав последнее условие, но согласился на все и получил награду в виде самых нежных ласк.
После небольшого молчания Эмина промолвила:
– Дорогой Альфонс, нас смущает эта реликвия, которую ты носишь на шее. Не можешь ли ты снять ее на некоторое время?
Я отказался, но Зибельда обняла меня за шею и перерезала ленту ножницами, которые были у нее в руке. А Эмина тотчас схватила реликвию и бросила ее в расщелину скалы.
– Завтра ты снова ее наденешь, – сказала она, – а пока повесь себе на шею вот этот шнур из наших волос с привязанным к нему талисманом, который оградит тебя, может быть, от непостоянства, если что-нибудь на свете способно оградить влюбленных от этого.
Потом Эмина вынула из своей прически золотую шпильку и тщательно заколола ею занавеси ложа.
Я следую ее примеру и опускаю занавеску на продолжение этой сцены. Достаточно сказать, что приятельницы мои стали моими женами. Бывают, конечно, такие положения, когда насилие, сопряженное с кровопролитием, представляет собой злодейство; но бывают и такие случаи, когда жестокость содействует самой невинности, позволяя ей проявиться во всем блеске. Именно так было и с нами, из чего я заключил, что родственницы мои не были участницами моих снов в Вента-Кемаде.
Чувства наши утихомирились, мы были уже совершенно спокойны, когда вдруг послышался печальный звон колокола. Часы пробили полночь. Этот звук вызвал во мне невольную тревогу, и я высказал моим родственницам опасение, не произошла ли какая-нибудь беда.
– Мне тоже страшно, – ответила Эмина. – Опасность близка, но послушай, что я тебе скажу: не верь ничему, что о нас ни сказали бы, не доверяй даже собственным глазам своим.
В это мгновение кто-то грубо разорвал занавес ложа, и я увидел человека величественной наружности в мавританских одеждах. В одной руке он держал Коран, а в другой обнаженную саблю; родственницы мои припали к его ногам со словами: