Руны судьбы
Шрифт:
— Нет. Они близко… Очень близко… И приближаются. Я совсем ненамного обогнал их, Лис. Вам надо… уходить надо…
— Хорошо, — Жуга задвигался, собирая одежду и вещи. — Я понял. уходи. Ах, яд и пламя, яд и пламя, они таки нашли меня опять… Ялка! Фриц! Одевайтесь. Я попробую что-нибудь сделать, чем-то их отвлечь, а вы при первой же возможности сразу бегите и прячьтесь в лесу, в темноте они вас не найдут. Я задержу их… если смогу. Ничего не берите с собой. Хотя нет, Фриц, возьми вон ту шкатулку на камине, там деньги; если разойдёмся, на первое время вам хватит.
— Жуга… — начала было Ялка.
— Потом! Всё потом, если будет возможность! —
— Что ты ищешь? — встрепенулся Карел.
— Арбалет.
— А его это… Зухель забрал. Я сейчас сбегаю.
— Поздно, — сказал Жуга, — отступая от окна. — Поздно. Они уже здесь.
…Серый дождь сползал по пузырю окна. Ялка знала, что её ждёт, она сама выбрала свою судьбу, когда явилась к травнику, и сейчас, когда свершилась неизбежность, безропотно приняла её. Молчала. Только шевелила губами, свивая беззвучные строки, как будто молясь неизвестно кому:
Здесь моё тело потешат костру,Я слышу бешеный, бешеный,бешеный, бешеный смех,И любое дело сразу валится из рук.Где моя сила? Моя любовь? Моя свобода?Какой, какой за мной грех?!Здесь моя надежда, — лишь надеяться, — а вдруг?Меня! Меня бьет истерика!Какая страшная мука, страшная боль. Меня бьёт истерика…Кукушка… Почему — «Кукушка»? Когда умерло имя? Травник понял это сразу, как только её увидел. А она — только сейчас. И всё время злилась, если её называли по-другому. Та новорожденная девочка в деревне, чьё название она уже успела позабыть, и где она впервые разминулась с Лисом, не она ли приняла его на себя, её прежнее имя, оставив девушке лишь прозвище? Говорят, что иудеи никогда не называют родившегося сына отцовским именем, а только если отец уже мёртв… А ведь и вправду — имя было последним, за что она цеплялась из своей прежней жизни, до крови, до содранной кожи и сломанных ногтей…
Всё умерло. Всё.
Память словно бы высвечивала маленькие яркие картинки. Вот двое солдат врываются к ним в дом, высаживая дверь. Карел охает и прыгает в каминную трубу. Дым — в дом. Жесты травника — он что-то говорит и двигает руками, будто ловит мух. Солдаты переглядываются, ставят в угол алебарды. Потом — у Ялки перехватывает дух: — солдаты… здороваются, кланяются, словно бы зашли к ним в гости, и садятся за стол. Три крысы тотчас молниями вынырнули из своей норы и взобрались на стол, уселись перед ними, вперились глаза в глаза. Сидят. Солдаты что-то говорят, хихикают, смеются, говорят о чём-то по-испански, хлебают из чашек… Ялка с Фрицем переглядываются. «Есть ещё один, — тихо говорит им травник, тяжело дыша и вытирая пот со лба. — За дверью, сзади… Ждёт. Там нам нельзя пройти… Я наложу личины… Отражу… Ничего не бойтесь… Вы прорвётесь… Надо… уходить…»
Голос его дрожит, срывается. Он весь в поту. На лбу набухли вены.
«Почему нельзя заставить их плясать, как тогда?» — с удивленьем говорит Фриц. «Я не могу, — Жуга мотает головой. — Заклятие ещё не остыло. Зима на излёте, все элементалы спят. Цвет белый… нет волынки… ничего нет. Я не смогу удержать двойника. Манок не отдам! Ты… Ты пока не понимаешь. Здесь другое… Некогда болтать! Яд и пламя, почему так тяжело? Готовьтесь…»
Фигура и черты его лица дрожат и расплываются, складываются в маску худощавого испанца — выпуклые льдистые глаза, лицо больного эльфа, седина волос…
Ялка с ужасом смотрит на Фрица, превратившегося в коренастого бородача, потом на себя. Сглатывает. Ей становится дурно.
Солдаты чавкают. Ведут беседу с крысами. Глаза их мутны и пусты.
Травник вынимает меч; клинок хищно серебрится. Трогает окно.
«Неожиданность наш козырь. Ты сможешь выпрыгнуть в окно?»
«Что?» — теряется та.
«Стёкла без осколков, замазка — дрянь, всё вылетит одним куском. Прыгнешь в окно, отбежишь, и жди меня. Они увидят не тебя. Поняла?»
«Поняла…»
«А я?» — подпрыгивает Фриц.
«Ты — то же самое, но через дверь».
Он ударяет ногой. Треск, грохот, звон вылетающего стекла. Дождь и холодный ветер. Взмах руки.
«Кукушка! Пошла!»
Думать уже некогда. Ялка подбирает юбки. Рыбкой прыгает в открывшийся проём и боком валится на снег.
Летящий снег. Лежащий снег. Солдаты. Капуцины. Ночь.
…Девушка смотрит в окно. Шепчет чьи-то слова. Стеклом — по пальцу, пальцем — по стеклу. Кровь тонкими полосками.
Какой удачный исход?Как долго длилась истерика!Я знаю, — скоро пройдёт,Оставит лишь раны, удачный исход —Глубокие раны — я не верю, что всё так легко,Вот он выход — истерика!Потом…
Потом всё пошло не так. Спадающие маски, грохот выстрела, ночь, сумасшедший бег. Опять гром выстрела. И думать уже некогда. Одна лишь мысль: не может быть, он жив, он жив…
Он… жив?
Мальчишка виснет на плече. Нет сил тащить. Он лёгкий, но у женщины так мало сил… Бормочет: «Я запрячу нас, я знаю, как, он говорил мне, говорил… Второе дерево… Ты только не думай, ни о чём не думай… И не смотри…» «Не смей! — выдыхает она на бегу. — Не смей, не надо, слышишь?!»
Поздно. Серый купол накрывает их обоих. Она смотрит в снег. В голове пустота.
Три или четыре раза погоня проходит в двух шагах, не замечая их. Ночь режет лунный свет и сталь клинков. Потом Фриц обмякает на руках. Ещё десяток шагов, и оба валятся на снег на небольшой поляне. Конец.
И вдруг…
«Кукушка!»
Ялка поднимает голову.
…Искристый рог, сиянье звёзд в синеющих глазах, изгиб лебединой шеи, какой не снился и арабским скакунам…
— Высокий… Ты…
«Я, Кукушка».