Русалия
Шрифт:
– На счастье, на здоровье, на новое лето! – грянули рядом с молодой парой прямо-таки нечеловеческие, очень смешные голоса, и откуда-то сбоку в лица Святославу и Предславе полетели пшеничные, ржаные, овсяные зерна.
Веселые те голоса принадлежали удивительным существам. Всего их было семеро. Тот, что находился посередине, самый вертлявый, напялил на себя вывернутый наизнанку тулуп. Ноги его были вдеты в рукава другого тулупа, на голову нахлобучена косматая шапка с длинными настоящими турьими рогами, на лице рыжая кожаная харя. На лицах прочих русальцев тоже были кожаные маски, в которых по цвету, форме, по обрамляющему их меху или перьям без труда можно было угадать образы медведя, волка, лисы, журавля и барана. На седьмом русальце, который, конечно, и был их предводителем – ватафином,
Обступили ряженые князя с его зазнобой, принялись хороводничать.
Коляда, ой, коляда!
Он ходил, он гулял
По крутым по горам,
По святым вечерам.
Коляда, ой, Коляда!
Как посередь Киева
Ходит Свет Святослав.
Ой, сударь хорош!
Словно месяц пригож!
А с ним рядом идет
Точно солнышко,
Ой, подруга его –
Свет Предславушка.
Коляда, ой, Коляда!
Ты услышь нас,
Макошь матушка,
Со своим мохнатым хозяином,
Ты пошли Святославу сударю,
Ты подай Предславе сударушке
И жито – пшеницу,
И всякую пашницу.
Коляда, ой, Коляда!
С праздником,
Люди русские!
И тут закрякали дудки, засвиристели сопели, запищал гудок. Заскакали русальцы, запрыгали, стали такие кренделя ногами выделывать, что не то, что Предслава, но и сам Святослав хохотать принялся. Уж бежали со всех сторон девки, парни, и старшие тоже поспешали к разгоравшемуся новому средоточию праздничного веселья. Кто над ужимками ряженых гоготал, кто сам в пляс пускался, да так, чтобы посмехотворнее выходило. Не удержался ватафин в лубяной маске с пеньковой бородой, сорвал с десной рукавицу, ударил по гусельным струнам, - тут и снег, что только что просто летел, закружил будто. Прибежал даже долгогривый поп из церкви, в которой отщепенцы распятому еврею поклонялись.
– Что это, душехищник, тебя принесло? – кричат ему весело.
– Ты в свою молельню беги, пусть тебя там жиды нечестивые идолами мазаными распотешат.
А волосатый только рукой машет, и туда же – в пляс.
Ярится веселье. И каждый плясун, всякий попрыгун как бы невзначай норовит в сумет плюхнуться, да при том, упадая, еще за кого-нибудь ухватиться, чтобы, значит, не одному по снегу кататься. Ох, видать, неспроста ослабли ноги у Даждьбожьих внуков и внучек! Не в русском обычае было в обыденной жизни хмельным баловаться, а только на большом празднике, на братчине, на событии даже волхвы подымали медовую Святовитову чашу, а уж что до тех, кто по жизни чувством ведом, те при случае норовили не одну чашу поднять, да и не две, а, случалось, столько вливали в себя простого вина или греческого, даже не разведя его водой, что уж очень начинали смахивать на выродков. Но, ежели в какой другой день за поругание в себе божественного образа можно было домой и оплеванному придти, то в праздники много чего прощалось.
– Эй, Яра-Тура зовите! – выкрикивал кто-то из раззадоренной толпы.
– Да какой Яр-Тур! – с другой стороны кричали в ответ. – Турицы 4551еще когда! Через три дня еще!
– Ну и что! Зовите гнедого Тура!
Что за шум поднялся! Больше всех шумели нарядные девки, показывая, они, дескать, особенно против эдакой затеи, но по охватившей их игривой взволнованности можно было судить, что это как раз то, чего они больше всего ждали.
Парень в рогатой шапке, наряженный в два вывернутых тулупа, тут как тут вскочил в как-то сам собой образовавшийся круг. В середку стали выталкивать молодых девок, и те как бы нехотя выбирались из толпы и в лад с разнежившимся гудком, в согласии с разомлевшими сопелями, чуть склонив головы, мелкими шажками уплывали в круговратном движении. Все слаще стонал гудок. Все мягче, все округленнее помавали руками, покачивали плечами девушки, когда все это время наблюдавший за ними мохнатый Тур вдруг что есть силы жахнул в бубен. Тотчас встревожено закудахтали дудки, заспешили сопели, взвизгнул гудок. Ойкнули, айкнули, грянули плясовую красотки, полетели по кругу по снеговому плясалищу, радостно разметывая разубранные косы.
Эх, раз, по два раз!
Расподмахивать горазд!
Шилды-булдыпачики-чикалды,
Шивалды-валды,
Бух-булды!
Осторожно, чтобы не съехала с головы тяжелая рогатая шапка, не слишком ловко, но все-таки пустился в присядку бубенщик.
Кабы чарочка винца,
Да ковшик пивца,
На закуску пирожка,
Для потешки девушка!
А девки уж разошлись: взгляды их, что стрелы каленые, повадки – дерзость одна. Тут и бросился на них Тур.
Где гнедой Тур ходит,
Там всякая родит.
Тур их бодать, а девки верещать. Какая и убежать бы рада, да толпа сомкнулась, хохочет, улизнуть не дает. Переполох! А Тур бодастый не просто куда попало рогами пыряет, а все норовит в такое место толкнуть, что у девок от стыда слезы на глаза наворачиваются, а глазопялов, кажется, от смеха вот-вот на части разорвет.
Где гнедой Тур рогом,
Там детвора стогом!
Парню приходилось держать рогатую шапку двумя руками, ведь для того, чтобы достать до самых занятных мест проворных вострушек, ему приходилось низко наклонять голову. Бубном его давно уж завладела самая разбитная из девок, бия в него, она все металась перед самым носом раззадоренного быка, как бы из сердоболия отводя угрозу от товарок, а, может быть, просто из желания привлечь побольше этого самого внимания к себе.
Ряженый волком как завопит:
– Надо быка реза-ать!
Подскочили к Туру прочие ряженые, обхватили его со всех сторон, тут Журавль его смычком и заколол.
Пал гнедой Тур на белый снег.
– Ой, помираю я, помираю не для чего, чего иного, как прочего другого…
Затих Тур. Тотчас бросились с воем к почившему балагуру только что бегавшие от него девки. Сгрудились над ним, запричитали, заплакали.
Ты послушай-ка, мил-сердечный друг,
Рьяный Тур – рога золоченые,
Горе горькое наших песенок,
Сокрушения плачей жалостных,
Не с кем нам теперь забавлятися,
Шуткой, игрищем потешатися…
Задрыгал ногами ярый Тур, замычал весело, в один миг вскочил на ноги. Как же исступленно заверещали девки! Как взметнулись, возликовав, обновленные звуки! Пошла гудьба… Тут уж всяк и все, что их слышать могло, в пляс пустилось. И так жарко стало, что никого не удивила расцветшая под летящим снегом Купальская песня.
Ой, Лада, калина моя!
Ой, Леля, малина моя!
– Пойдем, что ли? – несмело тронула раскрасневшегося растрепанного, едва переводящего дыхание от неистовой пляски, Святослава его подруга.
– А?.. Да. Да, пошли, - приходя в себя легонько приобнял Предславу князь.
Сквозь цветные буруны белого праздника двинулись они рука в руку дальше. Велес-Волк, Велес-Тур, Велес-Мороз на всю Русь хохотал белым смехом, захватив в свои мохнатые объятия и чернядь, и торгашей, и князей, досадливо скаля ослепительные клыки разве что на безучастных к плотским приманкам святых волхвов. Лютый Велес знал, что ненадолго уступили ему Сварожичи безраздельное владение белосветом, и потому торопился, торопился дарить, торопился и брать положенное ему воздаяние всех тех, кто не гнушался сокровищницы предметов и страстей. А пока внизу глубинный дух черной земли упивался неистощимой волей, где-то в светоначальной вышине холодное дыхание неба все сильнее начинало подгонять оживающие потоки снежинок.