Шрифт:
Как-то на исходе угасающего зимнего воскресенья неподалеку от Петропавловской крепости, у края полыньи, стоял одинокий гражданин. В руках у гражданина была искусственная шуба и красная мохеровая шапочка затейливой вязки. Взгляд его был сумрачен и направлен в черную воду.
Неожиданно из догорающего дня появился некто в мохнатом головном уборе, именуемом в народе «шапка из Дружка» и подвергнутом порицанию в многочисленных газетных статьях. Обладатель шапки, видимо, газет не читал и поэтому нес голову достаточно высоко:
— Это что здесь, а? Что будет-то, я спрашиваю? С берега смотрю: рыбу, что ли, ловят? А может, вы, извините, конечно, топиться хотите? Так это напрасно. И место плохое выбрали. Ленинград — город-музей под открытым небом. Иностранцы… А вы — в самом центре. Нехорошо это. Неэти…
Однако последние слова, которые хотел произнести обладатель мохнатой шапки, встали у него поперек горла, рот так и остался незакрытым. А произошло это оттого, что вода в полынье пришла в движение, забурлила, и из пучины показалась нагая женщина.
Если бы вы, читатель, присутствовали при этом сверхъестественном явлении и не потеряли самообладания, то отметили бы для себя, что выходящая из воды дама похожа на боттичеллиевскую Афродиту — прямо один к одному. Но словоохотливый незнакомец не способен был ни рассуждать, ни вспоминать: он издал горлом тихий писклявый звук, сорвал с головы свою позорную шапку, метнул ее в сторону непонятного и бросился к меркнущему берегу.
Между тем, гражданин с шубой шагнул к краю полыньи и, протянув руку, помог прекрасной женщине выбраться на лед. Скрыв наготу красавицы мехом и нахлобучив красную шапочку на ее зеленые волосы, он издал несколько восклицаний, которыми обычно на вокзале встречают долгожданного гостя. Купальщица взяла своего спутника под руку и, наваливаясь всем телом, сделала несколько тяжелых шагов по направлению к берегу.
— А я уже начал волноваться, — сказал мужчина, которого, кстати, звали Михаилом. Он выбрал скамейку, защищенную от ветра одним из бастионов крепости, и усадил гостью. — Думал, что сегодня опять зря прожду. Ну, как ты, дорогая?
— Не отпускали. Очень долго не отпускали, — нараспев произнесла русалка Шеле ибо, как вы. вероятно, уже начали догадываться, это была одна из тех немногочисленных русалок, которые еще обитают в Неве и Ладожском озере. Замечу, кстати, что в Обводном канале русалок давно нет.
— У тебя не мерзнут ноги? — забеспокоился Михаил, поглядывая на розовые пяточки своей подруги, стоящие прямо на снегу.
— Ты забыл, любимый, — печально улыбнулась русалка, — у меня нет ног. Это просто гипноз. Чтобы не травмировать твою психику.
— В таком случае, не мерзнет ли у тебя… хвост? — грубо сказал Ватрушкин и закурил.
— Тяжело здесь, Миша, тяжело. И дышать трудно, и звуки мешают.
— Транспорт, никуда не денешься, предприятия чадят. Жизнь в большом городе предполагает…
— Не о том я, не о том, — перебила Шеле. В голосе ее появились цыганские интонации. — Послушай: весь воздух наполнен звуками. Я слышу, что было здесь вчера, позавчера, год назад. За полчаса до нас на этой скамейке бранились. Неужели ты не слышишь? А вот слова любви… вот кто-то плачет… сморкается.
— Хочешь, уйдем отсюда.
— Куда мы можем уйти… Здесь нет ни частицы свободного пространства: все звучит, движется. Мне здесь всегда страшно, Миша.
— Это потому, что ты меня больше не любишь.
— Как я могу не любить тебя? — удивилась Шеле и в знак своей большой любви прикоснулась холодным носом к Мишиной руке.
— Если бы ты любила меня, мы жили бы вместе.
Русалка вздохнула и попыталась намотать на палец прядь заледеневших волос.
— Для этого тебе надо утонуть, милый. Но я никогда не соглашусь на такое. И знаешь, почему? Я не уверена, что ты достанешься мне. У меня есть еще старшие незамужние сестры… На всякий случай держись подальше от воды.
— Ты могла бы жить у нас. В конце концов, в квартире есть ванная комната…
Шеле вздрогнула.
— Помнишь, что было с твоей мамой, когда ты привел меня знакомиться, а я через десять минут нырнула в ванну прямо в одежде? А мои волосы?
— Да… Зеленый цвет, по ее мнению, слишком экстравагантен. Но ты можешь перекраситься.
— Испортить волосы? Я готова. Но мы все равно не сможем жить вместе. Твоя мама не догадывается, кто я на самом деле, но в одном она права — я из другого теста.
— Насчет другого теста надо было думать раньше. — Ватрушкин оглянулся на реку — как бы полынья не замерзла.
— Думать раньше!.. Кто же об этом думает. А… как там Машенька?
— Спросила все-таки. Ты вспоминаешь о ней?
— Редко, но вспоминаю.
— У меня есть фотография Машеньки, если хочешь, — Михаил неуверенно расстегнул на пальто пуговицу.
— Не надо! — Шеле неожиданно сильно прижала его руку, сосульки на ее волосах встревоженно вздрогнули. — Что смотреть? Такая же девочка, как и те, которые плещутся на мелководье в жаркие дни. Они забавны, и только.
— Ужасно…
— Ты снова загрустил, милый, но мне уже пора.
— Послушай, Шеле, — Михаил захлопал по карманам в поисках сигарет. — У нас дурацкие отношения. Неужели мне снова придется ждать полгода, и все ради того, чтобы посидеть с тобой на скамейке и послушать о вчерашних звуках, черт бы их побрал?!
— Ах, не говори так. Для меня это полгода страшного труда, немыслимых унижений, чтобы посидеть с тобой на скамейке… Я даю тебе все, что могу дать.
— Нет, не все. Не все, — Ватрушкин нашел, наконец, сигареты и теперь пытался закурить, пряча в ладонях гаснущую спичку. — Ты живешь, витая в морских глубинах, а здесь, на земле, — жизнь, каждодневная борьба за существование. Почище вашей. Мы, между прочим, в очереди на кооператив стоим. Если бы ты жила с нами, мы могли бы получить трехкомнатную квартиру.