Русская деревня. Быт и нравы
Шрифт:
Ругались часто. Мы мешали, конечно. Из-за нас все. Теперь-то кто троих на иждивенье держать будет. Ни копейки ведь не платили.
Как-то дядя Миша с дедушкой разругались. Дед купил рыжики. А дядя не велел. Ой как разругались!..
Снова сошлись. За стол опять все садимся. “На хлеб нечего сердиться”. Ругались больше все матом. Ругаться да матом не сказать, тогда есть не интересно будет.
А мы опять с Валькой-сестрой дрались. Зачем я наперед пол вымыла. Давай меня за волосы таскать. Я больно смиренна была. А где и я не уступлю. Пойдем к бабушке жаловаться. Ладно, по головке погладит.
Сейчас вот детей мало в семье. Умрет, так ревут. А раньше как-то умирали быстро. Плодили как котенков. Пока рождается — всё рожают. Тетка Настасья семерых родила,
Мне запомнилась одна колыбельная песенка, которую пела моя тетя:
Баю-баюшки-баю, Укачаю-укладу. Спать укладываю, уговариваю, Баю-баюшки-баю, Отец ушел за рыбою, Бабушка — коров доить, Матушка — пеленки мыть, Дядюшка — коней поить. Баю-баюшки-баю, Спи, мой миленький, усни. Угомон с собой возьми».Нередко родители, чтобы сэкономить хлеб зимой, сбывали лишний рот на сторону — отдавали своих детей в няньки на длительное время. А. Т. Дудоладова (1915) была, конечно, в няньках много дольше других детей: «Работать начала рано. В семь лет отдали меня в няньки, жила в разных деревнях в четырех семьях. Домой из нянек вернулась в пятнадцать лет».
Жизнь в няньках была очень несладкой. «Пожила лет до восьми, и отдали меня в няньки в соседнюю деревню за 8 верст. Ну и натерпелась я там! Хозяева злы попались, все ругали, заставили ночью водиться. Сидишь в темноте, да и уснешь. Дитя заплачет, хозяйка проснется — ударить может и обидеть. Тяжело было, ведь сама еще ребенок! И поиграть, и поспать хочется. А за стол сядешь и боишься лишнюю крошку взять. Вот так и жила. А если отпустит хозяин домой, бежишь, как праздник какой. Поживешь денек дома, и не хочется обратно возвращаться. Ревешь, а мама в спину подталкивает, а сама вся в слезах» (К. А. Рублева, 1918).
Старшие бессознательно и сознательно формировали в детях свои стереотипы поведения. «Бабушка была очень доброй, но характер имела твердый. В доме никогда не было пустых разговоров, никаких сплетен, никаких осуждений соседей. Бабушка видела у людей в первую очередь все хорошее, моралей нам никогда не читали. Все разговоры велись при детях, мы были в курсе всех дел. Нас никогда не били, не кричали на нас» (В. Я. Суслова, 1924).
И самым серьезным, важным из этих стереотипов было отношение к труду. Дети рано становились маленькими взрослыми. «Мы, ребенки, росли серьезные какие-то, штыриться некогда было. Зарабатывать трудодни начали с 5 лет, Родители не жалели нас, будили — еще солнце не взойдет» (Л. И. В-ина. 1910).
Любое незначительное поощрение за труд воспринималось как огромная радость: «В шесть лет с братом возили навоз деду в течение семи дней. Так он нам за это купил 400 граммов пряников. Мы были бесконечно рады. В шесть лет летом ходила в поле помогала лен теребить. Тяжело было без отца. Рано вставали с братом и до завтрака (летом) успевали сходить за ягодами, а после завтрака шли в поле жать» (Д. Г. Посохина, 1907).
К тяжести крестьянского труда дети привыкали еще в детстве. Они входили в ритм, многообразие работ, постигали многочисленные крестьянские ремесла. Школьное учение, по мнению крестьянина, было делом не очень нужным. В. Ф. Загоскин (1904) так рассуждает об этом: «Меня заставляли делать всю крестьянскую работу: жал серпом, косил горбушей. Подошли года, надо идти в школу на учебу. А в семье сказали: “Для чего учить? Пусть будет работник по хозяйству”. Но брат настоял: “Как так? Он — мальчик, должен уметь читать, писать”. И отвез меня в деревню Ожоги. Там был учитель, он учил в своем доме первый класс. А я стоял у одного дяденьки на квартире, все ему по хозяйству помогал. Потом открыли школу в деревне Четвериковы, и я закончил три класса сельской школы в 1916 году. На этом мое образование закончилось, стал работать крестьянскую работу. Старался приобрести какую-нибудь специальность (деревенскую). В деревне соседи были все мастеровые. Сосед Кирилл— он делал гребни. Я ходил к нему в свободное время и научился делать гребни из рогов. А сосед дядя Гриша делал горшки, я тоже начал ходить учиться — и научился. Брат был пимокат, я ему помогал — и тоже научился катать валенки. Крестьяне жили единолично, у каждого была своя полоса. Он ее обрабатывает и удобряет и старался иметь побольше скотины, чтобы получить навоз на удобрение. Для коров всегда делали подстилку. Накормят ее — она лежит-пыхтит. А сейчас бедную корову держат на цепе, как дворовую собаку. Крестьянин без лошади в те годы жить не мог.
Детство тяжелое было. Земли у нас было на две души, три узеньких полосочки: урожаи родились плохие. Первые штаны мне сшили в 7 лет, а до этого бегал в длинной рубашке. Во двор зимой и летом бегали босиком. Когда подрос, мне сплели лапотцы и дали портяночки-онучки. Наша деревня была бедная. Только на трех избах крыши тесовые».
Детства, в современном понимании, крестьянские дети не ощущали, они были маленькими взрослыми (работниками), выполнявшими посильный труд, жившими в трудовом ритме своей семьи лет с шести-семи. «Пошлют с утра за грибами, а потом борозду жать. Никакого уж раньше детства не было — всем работы хватало. Скажут жни — нажнешься.
Ушел бы куда играть, да уже не заможешь, да и не уйти никуда нельзя было без спросу. Была раньше работа всем — и старым, и малым. Носили воду, так все плечи сшоркали до крови — вот оно детство-то» (А. Е. Рыкова, 1907).
А вот еще более ранний возраст называет наша современница: «По дому уже с пяти лет работала, а по найму с тринадцати лет. Колхозницей была, конюшила, всю войну лес валила. С 1966 года стала работать в городе уборщицей — это уже за деньги».
И сегодня тот труд вспоминается как очень тяжелый: «У нас детство было лет до семи. И было оно очень трудным. Вставали рано. С младшими водились, корову пасли. Я помогала глину месить, носить воду — дом мы строили. Очень уставали. Жать начинали с восьми лет. Вставали в три часа утра. Вполне взрослыми людьми становились с четырнадцати лет».
«Я детства-то и не видела почти что. В семь лет меня уж жать брали. Помню, день был холодный, а мы жали. Руки замерзли, остановилась да оглянулась назад— тятенька так погрозил, дак реву да жну. А раз опять было — тоже жали. Снопы-то забираешь в горсть, вот у меня палец большой и гнуться не стал — до чего доработала. Бабушка увидела и говорит: “Иди, Таиська, домой, вся уж умаялась. Да только накопай картошки, на ужин свари, скотину накорми, корову подои, избу прибери, за ребенками догляди”. Вот тебе и отдохнула. Много ли подросла — косить стали брать. А косили горбушами. За день-то так натюкаешься, что спину и не разогнуть. А в школе я одну зиму только и проучилась, больше не отпустили. Тут прясти, тут жать, тут за ребенками смотреть надо, вот мои ученья и кончилися» (Т. С. Вагина, 1914).
Многие отцы смотрели на учебу своих детей как на баловство. Дети будут крестьянствовать, считали они, грамота им не пригодится, мы век прожили неграмотные… Правда, мальчиков учили охотнее. «Нас было у папы-мамы 8 гавриков: пять дочерей и три сына. У тяти четыре брата, и все жили в одном дому. Потом разъехалися, братья рядом выстроилися. Еще не давали усадьбу-то, земли-то у нас мало было. Работали мы, и пока малы были. Работа была по нам: ложки красили краской, шкуркой шкурили. Семи лет отдали в школу в Цыганах. Училася без ноля десять классов. Мама сказала, что фамилию расписать может, ну и ладно. Че, говорит, их дома-то учить, письма писать парням, што ли?» (А. С. Никулина, 1909).