Русская история. Полный курс лекций
Шрифт:
ВКЛАДЫ ПО ДУШЕ. Вотчины жалованные, испрошенные у мирской власти, были основным фондом земельного богатства монастырей. Деревни и починки, пожалованные преп. Корнилию помимо его просьбы, имели уже характер вклада. Вклады были другим, еще более обильным источником земельного обогащения монастырского монашества. Они входили в состав довольно сложной системы строения души, выработанной древнерусской набожностью, точнее, древнерусским духовенством. В духовной жизни Древней Руси я не знаю другой черты, которая так выпукло обнаруживала бы степень понимания христианства древнерусским человеком. Строить душу значило обеспечить человеку молитву церкви о его грехах, о спасении его души. Вы помните, что замечает православный катехизис в изложении XI члена символа веры о душах умерших с верою, но не успевших принести плоды, достойные покаяния: для достижения блаженного воскресения им могут вспомоществовать приносимые за них молитвы, особенно соединенные с приношением бескровной жертвы, и благотворения, с верою совершаемые в память их. Православное учение о молитве за усопших древнерусская рядовая совесть усвоила недостаточно вдумчиво и осторожно: возможность молитвы о душах умерших, не успевших принести плоды покаяния, приободрила к мысли, что и нет нужды спешить с этим делом, что на все есть свое время. В одной былине древнерусский богатырь, собираясь под старость в Иерусалим, чтобы пристойно завершить свои неблаговидные подвиги, говорит: Смолоду было много бито, граблено, а теперь пора душу спасти. Сострадательная заботливость церкви о не успевших позаботиться о себе послужила для податливой на соблазн и трусливой совести поводом к мнению, что можно отмолиться чужой молитвой, лишь были бы средства нанять ее и лишь бы она была не кой-какая, а истовая, технически усовершенствованная молитва. Привилегированными мастерскими такой наемной молитвы были признаны монастыри: свет инокам – ангелы, свет мирянам – иноки, – говорили в Древней Руси. Такой взгляд на монастыри, укрепившийся в древнерусском обществе, был большим несчастием для монастырского монашества, расстраивавшим его быт и мешавшим ему понять свое истинное назначение. Средством для найма монастырской молитвы и служили вклады ради спасения души, «в наследие вечных благ». Они принимали разнообразные формы и делались всевозможными вещами, церковными предметами, колоколами, свечами, сосудами, иноками, богослужебными книгами, также хозяйственными принадлежностями, хлебом, домашним скотом, платьем, всего обычнее деньгами и недвижимым имуществом. Различны были и блага, какие надеялись приобрести вкладами. Всего ближе к церковному учению о молитве за усопших были вклады по душе, для заупокойного поминовения. Такой вклад входил как норма в состав древнерусского права наследования: из имущества состоятельного покойника обязательно выделялась доля на помин его души, хотя бы он не оставлял по себе никаких предсмертных распоряжений; его молчаливая воля по этому предмету предполагалась как необходимая юридическая презумпция. Древнерусскому человеку вообразить себя на том свете без заказного поминовения на земле было так же страшно, как ребенку остаться без матери в незнакомом пустынном месте.
ВКЛАДЫ ДЛЯ ПОСТРИЖЕНИЯ. Кроме вкладов по душе монастыри обогащались еще взносами для пострижения. Таким взносом как бы обеспечивалось пожизненное содержание постриженника в монастыре. Этот источник расширялся по мере того, как в древнерусском обществе укреплялся обычай постригаться под старость или перед смертью: думали, что во что-нибудь зачтется, если отречься от мира хотя за несколько минут раньше, чем сама природа закроет человеку глаза на этот мир. Редкий государь в Древней Руси умирал, не постригшись хотя бы перед самой смертью; то же делали по возможности и частные лица, особенно знатные и состоятельные. Вступление в иночество обыкновенно соединялось со вкладом в монастырь при самом пострижении или со вкладом, назначенным заранее на случай пострижения; в последнем случае вкладчик оговаривал свой вклад условием: «А похочу яз постричись, и игумену меня постричь за тем же вкладом». Иосиф Волоцкий признавался, что его монастырь начал обстраиваться с тех пор, как стали в нем стричься в чернецы добрые люди из киязей, бояр, дворян и купцов, которые давали много, от 10 до 200 рублей (до 12 тысяч на наши деньга). На Трифона, основавшего в конце XVI в. монастырь на Вятке, жаловались, что он за пострижение вкладу просит дорого и с убогого человека меньше 10 рублей (более 100 рублей) не возьмет. Вклад при пострижении считался тем обязательнее, что по смерти вкладчика он превращался в поминальный. В письме к княгине-вдове Иосиф Волоцкий высказывает как общее правило, что, если богатый человек при пострижении не даст вкладу по силе, его не велено поминать в том монастыре. Иногда вкладной договор обставлялся разнородными условиями, получал довольно сложный юридический состав. Один вкладчик, например, с женой и 4 сыновьями в 1568 г. отдал в Троицкий Сергиев монастырь свою небольшую подмосковную вотчину, и за это его у Троицы «постричи и келейкою пожаловати упокоити и семью (жену) его тоже постричь в приписном к Сергиеву женском монастыре и келейку ей пожаловать, а двух сыновей их принять в слуги монастыря и деревеньку им пожаловать, на чем им можно прожити», а кто из них захочет постричься, того постричь и тоже келейкою поустроить за тем же вкладом. Так вкладом пристроилась к монастырю целая дворянская семья, давая ему готовых и будущих постриженников и даже военных слуг-помещиков. Иногда вклад в монастырь делался с условием не только поминать, но и похоронить вкладчика в том монастыре; некоторые монастыри становились фамильными кладбищами знатных родов, члены которых из поколения в поколение приносили в обители «вечного покоя» за свои души и могилы свои вотчинные села, деревни и сенные покосы.
КУПЛИ. Не все в Древней Руси смотрели на церковное поминовение и на вклады за него, как смотрел на это преп. Иосиф. В одной рукописи XVII в. в предисловии к синодику Сийского монастыря я встретил такое наставление игуменам: «Если скончается монах вашей паствы или мирянин, в нищете живший, не говорите: не дал вкладу, так не писать его в поминание; тогда вы уже не пастыри, а наемники и мздоимцы; если состоятельный человек, умирая, ничего не даст церкви божией, ни отцу своему духовному, а все оставит плотскому своему роду – это не ваш грех, ты же, пастуше словесных овец, имей опасливое попечение о душах их». Однако взгляд Иосифа оставался господствующим и поддерживал непрерывный приток в монастыри денежных и земельных вкладов. Впрочем, и денежные вклады шли прежде всего на приобретение вотчин, и сами вкладчики подыскивали земли для монастыря, чтобы купить их на вкладываемые ими деньги: с вкладом связано было их поминовение, а денежный капитал легко мог быть израсходован, тогда как монастырская земля была неотчуждаема и должна была напоминать о поминовении вкладчика-сельника, «чтобы душа его во веки беспамятна не была», как писалось во вкладных. От разных монастырей Древней Руси сохранилось большое количество купчих на земли; в архиве Троицкого Сергиева монастыря ряд их идет от преемника Сергиева игумена Никона. Но нередко купля-продажа заменялась сделками другого рода или с ними соединялась. Так, иногда вотчина отчуждалась монастырю за деньги под видом заклада: вотчинник занимал деньги под залог вотчины; при неуплате в срок или при отказе от уплаты закладная по условию превращалась в купчую. Подобный характер прикрытой продажи получила и мена вотчинами: монастырь покупал малоценную землю и менял ее на более ценную, доплачивая разницу стоимости деньгами. На такую мену с придачей или приплатой походили и вклады по душе со сдачей. Вотчинные вклады обыкновенно делались заранее с условием жить вкладчику на вкладной вотчине до смерти или до пострижения. Это был своего рода прожиток или пожить, как называлось подобное временное владение в поместном праве. Но нередко вотчинник получал с монастыря еще сдачу при самом вкладе вотчины, в стоимости которой, таким образом, различались две составные доли: одна – собственно вкладная на помин души, другая – продажная, оплачиваемая сдачей. Все такие сделки основывались на общих нормах древнерусского гражданского права; но при участии религиозных мотивов в монастырской практике они складывались в такие сложные комбинации, какие едва ли возможны были во внецерковном юридическом обороте. Приведу пример из архива Троицкого Сергиева монастыря, самого крупного и оборотливого землевладельца между монастырями Древней Руси. В 1624 г. вдова знатного происхождения дала к Троице хорошую старинную вотчину мужа с условием поминать его, их детей и родителей, а ее по смерти положить у Троицы, с записью в сенаник и проч. При этом вкладчица взяла у монастыря значительную сумму, чтобы расплатиться с долгами, и поставила условие: кто из ее рода захочет выкупить вкладную вотчину, обязан уплатить взятую вдовой у монастыря сумму и сверх того внести большой денежный вклад взамен той доли стоимости выкупаемой вотчины, какая назначалась на поминовение. Вкладчица живет во вкладной вотчине до своей смерти, а после нее монастырь даст ее человеку во вкладном селе или в какой-либо вотчине монастыря, где сам тот человек похочет, белую, нетяглую землю, чему ему с семьей сыту быть до его смерти. Здесь совмещены разнородные юридические и церковно-нравственные нормы: вклад по душе с его обычными условиями и душевными благами, на него приобретаемыми, и сдача и выкуп родовой вотчины с обязательствами, на ней лежащими, и пожизненный прожиток не только для самой вкладчицы, но и для ее крепостного слуги с семьей.
ВРЕДНЫЕ СЛЕДСТВИЯ. Я перечислил далеко не все землевладельческие операции монастырей: это дело специального исследования. В нашей исторической литературе есть такое исследование, изданное слишком 40лет тому назад и доселе сохраняющее большую научную цену, – это сочинение Вл. Милютина О недвижимых имуществах духовенства в России; оно говорит о монастырях в ряду других церковных учреждений Я веду речь только о монастырских вотчинах. Сказанного мною, думаю, достаточно, чтобы заметить, какое направление принимала жизнь старых пустынных общежительных монастырей к половине XVI в. Из трудовых земледельческих общин, питавшихся своими трудами, где каждый брат работал на всех и все духовно поддерживали каждого из своей братии, многие из этих монастырей, если не большинство, разрослись в крупные землевладельческие общества со сложным хозяйством и привилегированным хозяйственным управлением, с многообразными житейскими суетами, поземельными тяжбами и запутанными мирскими отношениями. Окруженное монастырскими слободами, слободками и селами, братство такого монастыря представляло из себя черноризческое барство, на которое работали сотни и тысячи крестьянских рук, а оно властно правило своими многочисленными слугами, служками и крестьянами и потом молилось о всем мире, и особенно о мирянах-вкладчиках своего монастыря. В больших монастырях, как Троицкий. Сергиев, Иосифов Волоколамский, было много родовитых постриженников из князей, бояр и дворян, которые и под монашеской рясой сохраняли воспитанные в миру чувства и привычки людей правящего класса. Неправильно понятая идея церковной молитвы за усопших повела к непомерному земельному обогащению монастырей и поставила их в безысходный круг противоречий. Уже в начале XVI в., во времена Иосифа Волоцкого, как писал он сам, во всех монастырях было земли много оттого, что князья и бояре давали им села на вечное поминание. Общества отшельников, убегавших от мира, мир превратил в привилегированные наемные молельни о мирских грехах и ломился в мирные обители со своими заказами. Это было главное противоречие, обострившее все остальные. Инок, полагавший в основу своего подвига смирение и послушание, «еже не имети никоея же своея воля», видел себя членом корпорации, властвовавшей над многочисленным населением монастырских земель. Большие монастыри были очень богатые общества, каждый член которых, однако, давал обет нищеты, отрекаясь от всякой собственности. Единственное оправдание монастырского землевладения было указано церковным правилом: «церковное богатство – нищих богатство». Мир, т. е. общество и государство, щедро наделяя монастыри вотчинами, этим возлагал на них обязанность устроить общественную благотворительность. Строители монастырей, наиболее чтимые в Древней Руси, глубоко проникнуты были сознанием святости этого иноческого долга перед миром приносившим иночеству такие жертвы: они шли навстречу народным нуждам, не отказывали просящим, в неурожайные годы кормили голодающих. Так поступал Кирилло-Белозерский монастырь при своем основателе и его ближайших преемниках: во время одного голода в монастыре кормилось ежедневно до нового урожая более 600 человек. Преп. Иосиф, исчисляя княгине Голениной расходы своего монастыря, писал, что на нищих и странников у него ежегодно расходится деньгами по 150 рублей (около 9 тысяч), иногда и больше, да хлебом по 3 тысячи четвертей, что у него в трапезе каждый день кормится 600 – 700 душ. Житие его рассказывает, что во время голода к воротам монастыря подступило из окрестных сел до 7 тысяч народа, прося хлеба. Другие побросали перед монастырем своих голодных детей, а сами разошлись. Иосиф приказал келарю ребят подобрать и содержать в монастырской странноприимнице, а взрослым раздавать хлеб. Через несколько дней келарь доложил: ржи нет, и братию кормить нечем. Иосиф велел казначею купить ржи. Тот возразил: денег нет. Игумен приказал занимать деньги и покупать рожь, а братскую трапезу сократить до крайней скудости. Братия зароптала: «Как это можно прокормить столько народа! Только нас переморит, а людей не прокормит». Но про подвиг Иосифа узнали окрестные землевладельцы, также удельные московские князья и сам великий князь Василий и щедрыми вспоможениями выручили игумена. Многие монастыри скоро забывали нищелюбивый завет своих основателей, и их благотворительная деятельность не развилась в устойчивые учреждения, а случайные, неупорядоченные подаяния монастырских богомольцев создали при больших монастырях особый класс профессиональных нищих. Богадельни были при немногих монастырях, и когда царь на Стоглавом соборе возбудил вопрос о беспризорных нищих, убогих и увечных, отцы собора дали совет собрать таких в богадельни и содержать на счет царской казны и на приношения христолюбцев, но об участии церковных учреждений в их содержании умолчали. Куда же девали богатые монастыри свои деньги, обильно приливавшие к ним от вкладчиков и из обширных вотчин? Обличители XVI в. настойчиво повторяют, что монастыри вопреки церковным правилам дисконтировали – отдавали деньги в рост, особенно в ссуду своим крестьянам. Вассиан Косой изображает их суровыми заимодавцами, которые налагали «лихву на лихву», проценты на проценты, у несостоятельного должника-крестьянина отнимали корову или лошадь, а самого с женой и детьми сгоняли со своей земли или судебным порядком доводили до конечного разорения. Это обвинение в «заимоданиях многолихвенных убогим человеком» было отчасти поддержано и на Стоглавом соборе. Царь спрашивал: «Церковную и монастырскую казну в рост дают – угодно ли это богу?» Отцы собора отвечали постановлением: архиереям и монастырям деньги и хлеб давать крестьянам своих сел без роста, чтобы крестьяне за ними жили, от них не бегали и села их не пустовали бы. Так, частию по вине земельного богатства монастыри начинали превращаться из убежищ нищей братии в ссудолихвенные конторы.
МОНАСТЫРСКИЕ КОРМЫ. Ни в чем так наглядно и резко не проявлялось противоречие вотчинно-монастырского быта монашескому обету, как в монастырских кормах. Это было целое учреждение, покоившееся на вековом обычае и даже на договорном основании. Значительный земельный вклад по душе обыкновенно соединялся с условием, чтобы монастырь, т. е. его правление, ежегодно устроял братии корм в память того, по чьей душе делался вклад, иногда два корма, в день ангела и в день памяти, кончины вкладчика. Значит, корм входил в состав церковного поминовения. Иногда вотчину отказывали в монастырь, с тем чтобы оброка она не платила, а только доставляла в монастырь столовые припасы и деньги на поминки по вкладчике. Различали кормы большие, средние и малые; все они были расценены, подобно записи, в разные синодики. Из одной грамоты 1637 г. видим, что большой ежегодный корм в Троицком Сергиевом монастыре стоил 50 рублей (не менее 500 рублей). Кроме заупокойных ежегодных были еще случайные кормы молебенные, когда знатные богомольцы приезжали в обитель отслужить молебен за здравие, по обету, данному по какому-либо случаю, или просто из усердия к угоднику и при этом учредить братию, т. е. хорошо покормить ее и подать ей денежную милостыню. Богатые люди для таких кормов привозили в монастырь свои припасы. Да человек маломощный и не был в состоянии устроить такое учреждение. Один молодой придворный великого князя Василия Темного по обету думал учредить многочисленную братию Троицкого Сергиева монастыря. Но потом им овладело раздумье: если он исполнит свой обет, то совсем разорится, не останется у него и половины его состояния. К кормовым монастырским дням надобно еще прибавить праздники господские, богородичные и «великих святых», которых числилось в году до 40, когда братия также получала усиленный стол. Корм тем и отличался от вседневного, будничного продовольствия братии, что улучшалось качество пищи и увеличивалось количество «еств», блюд: вместо черного хлеба подавали белый пшеничный, еств было за обедом не 2 или 3, а 4, «ели дважды днем с рыбою», пили квас медвяной или сыченый, а не «простой братский» и т. п. В монастырях велись особые кормовые книги, где перечислялись дни кормов заупокойных и праздничных, иногда с описанием состава усиленного стола и с указанием, по каком вкладчике полагается заупокойный корм в известное число. По одной кормовой книге Иосифова Волоколамского монастыря первой половины XVI в. значится 51 день в году с заупокойными кормами. В рукописной кормовой книге Соловецкого монастыря, относящейся ко времени царя Алексея, кормовых заупокойных и праздничных дней значится 191, больше половины года. Вообще столовый обиход в землевладельческих монастырях был разработан особенно тщательно. В уставах о трапезах Троицкого Сергиева и Тихвинского монастырей конца XVI в. сделана подробная поденная роспись на весь год, что есть и пить монахам за обедом и ужином; здесь обозначено до 36 разных еств, горячих и холодных, мучных, рыбных и других, из напитков – квасы, меды, пиво сыченое, вино.
УПАДОК МОНАСТЫРСКОЙ ДИСЦИПЛИНЫ. Привожу эти подробности, чтобы объяснить недоумение, возбуждаемое упомянутыми документами о монастырских трапезах. Монах, обрекавший себя на строгий пост и всякое воздержание, садился за трапезу, удовлетворявшую изысканным требованиям тогдашней гастрономии и служившую завершением братской молитвы об упокоении души щедрого вкладчика. Это было одно из тех противоречий, в какие поставлены были монастыри своими вотчинами. Упадок дисциплины в старых монастырях – общее явление XVI в., резко отмеченное в литературных памятниках и в правительственных актах того времени. Этот упадок был следствием перемены в подборе монастырского братства, а перемена произведена была монастырским землевладением. К лесным отшельникам, основавшим эти монастыри, приходили люди, желавшие делить с ними труды пустынножительства и «душа своя спасти». Пустынник встречал пришельцев суровым вопросом: «Хотите ли и можете ли терпеть труды места сего, голод и жажду и всякие недостатки?» Когда преп. Сергию отвечали, что хотят и могут, он говорил пришельцам: «Знайте, что вам предстоит здесь, будьте готовы терпеть скорби, беды, печали, всякую тугу и нужду, приготовьтесь не к покою и беспечалию, но к трудам, посту, всяким искушениям и подвигам духовным». Эти люди пришли к Сергию с пустыми руками, без вкладов, как и он пришел на свое место. Совсем другая беседа шла у преп. Иосифа с его братией, составившейся из зажиточных вкладчиков, когда он задумал покинуть свой уже разбогатевший монастырь: «…и мы разойдемся по дворам, а ведь мы отдали все свое имущество этой обители и тебе и надеялись, что ты будешь нас покоить до смерти, а по смерти поминать, и сколько было у нас силы, мы ее истощили в работе на монастырь, и, как теперь у нас не стало ни имения, ни силы, ты нас хочешь оставить, а нам прочь пойти не с чем». Чем более чтили подвижника, тем больше текло из мира вкладов в его обитель, а по мере накопления земельных вкладов в нее все больше теснилось людей, которые искали не пустынного труда и безмолвия, а монастырского покоя и довольства. Они и уронили в XVI в. строгую монастырскую дисциплину времен Сергия Радонежского и Кирилла. Белозерского. Царь Иван прямо указал на этот упадок Стоглавому собору: «В монастыри постригаются не ради спасения души, а покоя ради телесного, чтобы всегда бражничать». И отцы собора подтвердили заявление царя, признав, что к Сергиеву монастырю устав неприменим, потому что «то место чудотворное и гости беспрестанные день и нощь»; собор решил и в других больших монастырях князьям и боярам, постригающимся со вкладами великими, законов не полагать, покоить их ествою и питием, держать для них «квасы сладкие и черствые и выкислые, кто какова требует». Так добрая идея, неправильно понятая и примененная, в своем последовательном развитии приводит к расстройству порядка, усвоившего ее с таким неправильным пониманием и применением.
МОНАСТЫРСКИЕ ВОТЧИНЫ И ГОСУДАРСТВО. Не так очевидно, но не менее сильно затрагивало монастырское землевладение интересы государства и служилого класса, сходные по отношению к этому землевладению. Обилие денег давало монастырям возможность, возвышая покупные цены, перебивать продажные земли у других покупщиков, особенно у слабосильных служилых людей, и доставило монастырям господство на земельном рынке: дети боярские жаловались правительству, что «мимо монастырей вотчин никому ни у кого купить не мочно». Мы уже видели, какие земельные операции совершали монастыри посредством вкладов со сдачей и мены с придачей. При неумеренной заботливости об устроении души земельные вклады часто соединялись с ущербом для законных наследников, родичей и даже собственной семьи и вкладчика и получали одиозный характер. Иные отказывали в монастыри свои вотчины по душе, чтобы эти вотчины «ближнему их роду не достались», а чтобы родичи не могли воспользоваться своим правом выкупа, завещатели или вкладчики назначали такие высокие выкупные цены вкладным вотчинам, что выкуп их становился невозможным. Иной отказывал в монастырь все свое имение, оставляя жену без всякого обеспечения, и только просил братию «жену его наделити, как им, государям, бог известит». Особенно тяжело читается вкладная (1580 г.) одной вдовы: свою вотчину, отца своего благословение, она отказывала в монастырь по душе отца и по своей; у нее было два сына, один 4 лет, другой полугоду, и она просит архимандрита с братией «пожаловать, тех моих детишек по дворам не пустить». Такими разнообразными путями служилые вотчины, бывшие подспорьем поместий, уходили из служилых рук в монастыри, вынуждая правительство для поддержания военно-служебной годности своих слуг возмещать их вотчинное оскудение усиленными поместными и денежными окладами. Чтобы остановить или хотя бы только упорядочить этот уход земли из служилой среды в неслужилую, в XVI в. стали запрещать монастырям без доклада государю покупать, брать в заклад и по душе вотчины у служилых людей. Монастырское землевладение создавало государству и служилому классу еще другое затруднение. Мы уже видели, как боялись за свои земли казенные крестьяне, по соседству с которыми возникал монастырь. Это опасение разделяли и соседние землевладельцы, и оно нередко оправдывалось для тех и других: земли их так или иначе отходили к монастырю. Испрашивая себе широкие привилегии по податям и повинностям, монастыри могли заселять свои пустоши на льготных условиях, перезывая крестьян с соседних казенных и владельческих земель, отнимая тяглых и оброчных плательщиков у крестьянских обществ и у служилых землевладельцев. Уже к половине XVI в. монастырское землевладение достигло обременительных для государства размеров. Один из англичан, бывших в Москве в это время, писал, что в Московии строится множество обителей, получающих большие доходы со своих земель, ибо монахи владеют третьей частью всей земельной собственности в государстве (tertiam fundorum partem totius imperii tenent monachi). Это – пропорция, схваченная на глаз, а не добытая точным исчислением; но неполные поземельные описи, сохранившиеся от того века, показывают, что она вообще не особенно далека от действительности, а по местам близко к ней подходила. Некоторые монастыри выделялись из ряда других своим земельным богатством. За Кирилловым Белозерским монастырем в 1582 г. числилось до 20 тысяч десятин пашни, не считая пустырей и леса. Английский посол Флетчер, приехавший в Москву в 1588 г., пишет, что русские монастыри сумели занять лучшие и приятнейшие места в государстве, что некоторые из них получают поземельного дохода от 1 тысячи до 2 тысяч рублей (не менее 40 – 80 тысяч на наши деньги). Но первым богачом из всех церковных землевладельцев Флетчер признает Троицкий Сергиев монастырь, который будто бы получал поземельных и других доходов до 100 тысяч рублей ежегодно (до 4 миллионов рублей). Такая масса земельного богатства ускользала от непосредственного распоряжения государственной власти в то время, когда усиленное развитие поместного владения все больнее давало ей чувствовать недостаток земли, удобной для хозяйственного обеспечения вооруженных сил страны.
ВОПРОС О МОНАСТЫРСКИХ ВОТЧИНАХ. Монастырское землевладение было вдвойне неосторожной жертвой, принесенной набожным обществом недостаточно ясно понятой идее иночества: оно мешало нравственному благоустроению самих монастырей и в то же время нарушало равновесие экономических сил государства. Раньше почувствовалась внутренняя нравственная его опасность. Уже в XIV в. стригольники восставали против вкладов по душе и всяких приносов в церкви и монастыри за умерших. Но то были еретики. Скоро сам глава русской иерархии выразил сомнение, подобает ли монастырям владеть селами. Один игумен спрашивал митрополита Киприана, что ему делать с селом, которое князь дал в его монастырь. Святые отцы, отвечал митрополит, не предали инокам владеть людьми и селами; когда чернецы будут владеть селами и обяжутся мирскими попечениями, чем они будут отличаться от мирян? Но Киприан останавливается перед прямым выводом из своих положений и идет на сделку: он предлагает село принять, но заведовать им не монаху, а мирянину, который привозил бы оттуда в монастырь все готовое, жито и другие припасы. И преподобный Кирилл Белозерский был против владения селами и отклонял предлагаемые земельные вклады, но вынужден был уступить настояниям вкладчиков и ропоту братии, и монастырь уже при нем начал приобретать вотчины. Но сомнение, раз возникнув, повело к тому, что колеблющиеся мнения обособились в два резко различных взгляда, которые, встретившись, возбудили шумный вопрос, волновавший русское общество почти до конца XVI в. и оставивший яркие следы в литературе и законодательстве того времени. В поднявшемся споре обозначились два направления монашества, исходившие из одного источника – из мысли о необходимости преобразовать существующие монастыри. Общежитие прививалось в них очень туго; даже в тех из них, которые считались общежительными, общее житие разрушалось примесью особного. Одни хотели в корне преобразовать все монастыри на основе нестяжательности, освободив их от вотчин; другие надеялись исправить монастырскую жизнь восстановлением строгого общежития, которое примирило бы монастырское землевладение с монашеским отречением от всякой собственности. Первое направление проводил преп. Нил Сорский, второе – преп. Иосиф Волоцкий.
НИЛ СОРСКИЙ. Постриженник Кириллова монастыря, Нил долго жил на Афоне, наблюдал тамошние и цареградские скиты и, вернувшись в отечество, на реке Соре в Белозерском краю основал первый скит в России. Скитское жительство – средняя форма подвижничества между общежитием и уединенным отшельничеством. Скит похож и на особняк своим тесным составом из двух-трех келий, редко больше, и на общежитие тем, что у братии пища, одежда, работы – все общее. Но существенная особенность скитского жития – в его духе и направлении. Нил был строгий пустынножитель; но он понимал пустынное житие глубже, чем понимали его в древнерусских монастырях. Правила скитского жития, извлеченные из хорошо изученных им творений древних восточных подвижников и из наблюдений над современными греческими скитами, он изложил в своем скитском уставе. По этому уставу подвижничество – не дисциплинарная выдержка инока предписаниями о внешнем поведении, не физическая борьба с плотью, не изнурение ее всякими лишениями, постом до голода, сверхсильным телесным трудом и бесчисленными молитвенными поклонами. «Кто молится только устами, а об уме небрежет, тот молится воздуху: бог уму внимает». Скитский подвиг – это умное, или мысленное, делание, сосредоточенная внутренняя работа духа над самим собой, состоящая в том, чтобы «умом блюсти сердце» от помыслов и страстей, извне навеваемых или возникающих из неупорядоченной природы человеческой. Лучшее оружие в борьбе с ними – мысленная, духовная молитва и безмолвие, постоянное наблюдение за своим умом. Этой борьбой достигается такое воспитание ума и сердца, силой которого случайные, мимолетные порывы верующей души складываются в устойчивое настроение, делающее ее непреступной для житейских тревог и соблазнов. Истинное соблюдение заповедей, по уставу Нила, не в том только, чтобы делом не нарушать их, но в том, чтобы и в уме не помышлять о возможности их нарушения. Так достигается высшее духовное состояние, та, по выражению устава, «неизреченная радость», когда умолкает язык, даже молитва отлетает от уст и ум, кормчий чувств, теряет власть над собой, направляемый «силою иною», как пленник; тогда «не молитвой молится ум, но превыше молитвы бывает»; это состояние – предчувствие вечного блаженства, и, когда ум сподобится почувствовать это, он забывает и себя, и всех, здесь, на земле, сущих. Таково скитское «умное делание» по уставу Нила. Перед смертью (1508 г.) Нил завещал ученикам бросить труп его в ров и похоронить «со всяким бесчестием», прибавив, что он изо всех сил старался не удостоиться никакой чести и славы ни при жизни, ни по смерти. Древнерусская агиография исполнила его завет, не составила ни жития его, ни церковной ему службы, хотя церковь причислила его к лику преподобных. Вы поймете, что в тогдашнем русском обществе, особенно в монашестве, направление преп. Нила не могло стать сильным и широким движением. Оно могло собрать вокруг пустынника тесный кружок единомысленных учеников-друзей, влить живительную струю в литературные течения века, не изменив их русла, бросить несколько светлых идей, способных осветить всю бедноту русской духовной жизни, но слишком для нее непривычных. Нил Сорский и в белозерской пустыне остался афонским созерцательным скитником, подвизавшимся на «умной, мысленной», но чуждой почве.
ИОСИФ ВОЛОЦКИЙ. Зато вполне туземная, родная почва была под ногами его противника преп. Иосифа. Современники оставили нам достаточно черт для определения этой совершенно реальной, вполне положительной личности. Ученик и племянник его Досифей в своем надгробном слове Иосифу изображает его с портретной точностью и детальностью, хотя несколько приподнятым тоном и изысканным языком. Проходя суровую школу иночества в монастыре Пафнутия Боровского, Иосиф возвышался над всеми его учениками, совмещая в себе, как никто в обители, разнообразные качества духовные и телесные, остроту и гибкость ума соединяя с основательностью, имел плавный и чистый выговор, приятный голос, пел и читал в церкви, как голосистый соловей, так что приводил слушателей в умиление: никто нигде не читал и. не пел, как он. Святое писание знал он наизусть, в беседах оно было у него все на языке, и в монастырских работах он был искуснее всех в обители. Он был среднего роста и красив лицом, с округлой и не слишком большой бородой, с темно-русыми, потом поседевшими волосами, был весел и приветлив в обращении, сострадателен к слабым. Церковное и келейное правило, молитвы и земные поклоны совершал он в положенное время, отдавая остальные часы монастырским службам и ручным работам. В пище и питии соблюдал меру, ел раз в день, иногда через день, и повсюду разносилась слава его добродетельного жития и добрых качеств, коими он был исполнен. Видно, что это был человек порядка и дисциплины, с сильным чутьем действительности и людских отношений, с невысоким мнением о людях и с великой верой в силу устава и навыка, лучше понимавший нужды и слабости людей, чем возвышенные качества и стремления души человеческой. Он мог покорять себе людей, выправлять и вразумлять их, обращаясь к их здравому смыслу. В одном из житий его, написанных современниками, читаем, что силой его слова смягчались одичалые нравы у многих сановников, часто с ним беседовавших, и они начинали жить лучше: «Вся же тогда Волоцкая страна к доброй жизни прелагашеся». Там же рассказано, как Иосиф убеждал господ в выгоде снисходительного отношения их к своим крестьянам. Обременительная барщина разорит хлебопашца, а обнищавший хлебопашец – плохой работник и плательщик. Для уплаты оброка он продаст свой скот: на чем же он будет пахать? Его участок запустеет, станет бездоходным, и разорение крестьянина падет на самого господина. Все умные сельскохозяйственные соображения – и ни слова о нравственных побуждениях, о человеколюбии. При таком обращении с людьми и делами Иосиф, по его признанию, не имевший ничего своего при поселении в волоколамском лесу, мог оставить после себя один из самых богатых монастырей в тогдашней России. Если ко всему этому прибавим непреклонную волю и физическую неутомимость, получим довольно полный образ игумена – хозяина и администратора – тип, под который подходило с большей или меньшей удачей большинство основателей древнерусских общежительных монастырей. При устроении монастыря, когда у него еще не было мельницы, хлеб мололи ручными жерновами. Этим делом после заутрени усердно занимался сам Иосиф. Один пришлый монах, раз застав игумена за такой неприличной его сану работой, воскликнул: «Что ты делаешь, отче! пусти меня» – и стал на его место. На другой день он опять нашел Иосифа за жерновами и опять заместил его. Так повторялось много дней. Наконец монах покинул обитель со словами: «Не перемолоть мне этого игумена».