Русская канарейка. Трилогия в одном томе
Шрифт:
– И не пожалеешь, – отозвался Филипп.
Уютный вечер, уютный желтоватый свет старинной лампы (на фарфоровом основании, орнамент «Цветущая сакура», 1880 год, состояние отличное, куплена у Лю), наконец-то своя, своя, своя жизнь… И внезапный промельк вкрадчивой мысли: а приняла бы всю эту жизнь она, с ее фотоаппаратом, с ее грязным рюкзачком, с ее гордой беззащитностью? И настырное, обжигающее воспоминание о нити длинного шрама – от затылка до левой лопатки.
С Джерри он встретился на следующий день; позвонил ему из театра, из кабинета администратора.
– Руди,
И Джерри, он же Руди, он же какой-нибудь Ицик или Арье, потрудился дождаться Леона после спектакля.
Время от времени Джерри появлялся на его спектаклях и концертах без всякой договоренности. Приходил, честно покупал билет, высиживал до конца. Интересно, что это – любовь к музыке? проверка безопасности? невинная слежка за каким-нибудь меломаном? ориентация на местности?
Встречаясь всегда только по делу, о музыке они не говорили; в общении Джерри был таким же… средним, как во всех остальных своих приметах. Профессионал, аккуратный исполнитель, хорошо обученный служака… Леон терпеть его не мог – из-за одной только его привычки: разговаривая, он тошнотворно трещал суставами пальцев.
Джерри дождался Леона на служебном входе, и, отъехав от «Опера Бастий», минут двадцать они проговорили, сидя в серебристом «Пежо».
– Поскольку операция находится в стадии активной разработки, меня, скорей всего, спросят, кто твой источник, – проговорил Джерри, пряча обе фотографии и флешку в дипломатический кейс, – и можно ли ему доверять?
Тут Леону следовало бы спокойно пояснить, что источник совершенно надежен и у него, Леона, есть свои причины пока держать его в тени. Вместо этого он по-дурацки вспылил и заявил, что не служит в конторе, не получает у них зарплату, все свои передвижения оплачивает сам и потому отчитываться ни перед кем не намерен. Их дело – брать или не брать сведения из его рук!
– Да ладно тебе, ахи [49] , – удивился Джерри. – Чего ты раскипятился?
49
Братишка (ивр.).
– Извини, – буркнул Леон, открывая дверцу машины. Но закрыл снова и, чуть подавшись к Джерри, проговорил: – В конторе знают, что всех своих людей я таскаю вот здесь: в нагрудном кармане. Никто из них меня еще не подводил. Но и я их на торги не выставляю. Довольно того, что я подарил вам Леопольда. Передай Натану все именно так и в том порядке, в каком я тебе изложил.
Вышел из машины, хлопнув дверцей, но вновь рывком ее открыл и сказал в полутьму салона:
– Джерри, давно хотел тебе сказать: кроме центральной кассы в «Опера Бастий» есть еще одна – за углом. Открывается за полчаса до спектакля. И там за двадцать евриков можно купить билет на приличное место.
С некоторых пор его брезгливый аккомпаниатор Роберт Берман стал пить у него кофе и вообще появляться на его кухне. Внимательно следил, как Леон моет чашку специальной губкой, как, достав из шкафчика чистое полотенце, протирает ее, наливает из джезвы крепкий густой напиток, что затопляет квартиру горьковатым ароматом превосходного кофе. Наконец, принимал чашку из грязных лап Леона и с некоторой опаской оглядывал ее со всех сторон. «Печенье? Нет, не надо».
– Где оно у вас стоит? – спросил сегодня подозрительно. – В шкафу? В закрытой, надеюсь, банке? – И поколебавшись, рукой махнул: – Давайте! – будто бесшабашно решил купить акций на полмиллиона или, наоборот, продать фамильный замок.
Давно прошел период, когда они медленно и неприязненно притирались друг к другу. Иногда срывались, дважды серьезно ссорились, и их долготерпеливо, осторожными челночными визитами утихомиривал Филипп, виртуоз дипломатии. Однажды они расстались на два месяца, и Леон честно пробовал приноровиться к другому аккомпаниатору, интеллигентной молодой даме, такой любознательной, такой разговорчивой и… ужасно разговорчивой, черт бы ее побрал!
То, что сейчас Роберт сидел бочком за миниатюрным столиком на этой кухне и позволял налить себе кофе, Леон считал своей личной заслугой. Он приручал Роберта, как приручают диковинную птичку, случайно усевшуюся на открытую форточку. И дело того стоило: Роберт был бесподобным музыкантом, чутким, сдержанным, умеющим по-своему огранить голос исполнителя.
Поначалу Леон заманил его на свой «стейнвей», а впервые оказавшись в квартире на рю Обрио, Берман с удивлением отметил:
– А у вас, надо сказать, довольно чисто.
«Довольно чисто»! Признаться, тощий комплимент чистюле Исадоре, после уборки которой можно спокойно поднять с пола бутерброд, упавший маслом вниз, и продолжать его есть!
И с тех пор они репетировали только на рю Обрио – благо добираться Роберту было удобно, по той же ветке метро.
Одно время Леон мучительно размышлял о Роберте – о немецком мальчике с желтой звездой на курточке, – невольно сравнивая его с собой. Осторожно думал о слиянии вражьих кровей в одном нерасторжимом сердце, о предательстве двоих, безответственных, влюбленных, преступно слившихся в продолжении жизни, бездумно выпустивших в запутанный жестокий мир таких вот жертвенных кентавров… Тогда он вспоминал Иммануэля и думал о дележке наследия Авраама, о мужестве выбора, об одиночестве, о стремлении ни жертвой не быть, ни орудием мести. Не восходить на костер. Не заносить нож. Не выпускать пулю, что рано или поздно распустится цветком в твоем же теле.
– Хм… неплохо, – одобрительно заметил Роберт, пробуя печенье. – И такие маленькие… Где вы их покупаете – в кондитерской?
– Нет, тут у нас в булочной, за углом, – рассеянно отозвался Леон и подумал, как удивился бы Роберт, а пожалуй, и содрогнулся бы от отвращения, узнай он, что эти крошечные печенюшки Леон покупает в память о белой крыске Бусе.
– Так вот, знаете, Леон, – проговорил Роберт, осторожно, как пинцетом, вытаскивая двумя нервными, крахмально чистыми пальцами очередную печеньку из вазочки, – мне кажется… у меня такое ощущение… что вы не вернулись из отпуска, где вы там были – в Индии?