Русская книга
Шрифт:
Впрочем, как именно Добрыня крестил Новгород, историкам тоже известно не очень хорошо. О самом событии рассказывает всего одна древняя летопись, да и ту никто не видел в глаза уже лет триста.
Когда-то ее, эту летопись, отыскал крупный чиновник петровских времен Василий Никитич Татищев. Человеком он был серьезным: воевал со шведами и турками, был ранен в Полтавской баталии, руководил уральскими заводами, усмирял башкир и калмыков, основал город Тольятти и впервые описал кости мамонта. А под конец жизни сел за написание «Истории государства Российского».
Материалы
Татищев заинтересовался и спросил, нельзя ли на все это взглянуть? Из монастыря ему ответили, что можно, и через некоторое время прислали рукописи. Татищев внимательно их осмотрел. Сразу было видно: монах-коллекционер пожадничал и подлинники оставил себе, а Василию Никитичу отослал переписанные от руки копии. Но и это было неплохо, потому что сами летописи производили впечатление дико древних. Ничего подобного прежде Татищев не видел: текст, который он держал в руках, был составлен куда более древним автором, чем самый первый русский летописец Нестор.
Ознакомившись с содержанием древних летописей, Татищев отослал их хозяину, а в сопроводительном письме настоятельно просил тут же выслать взамен подлинники. Ничего на свете он не ждал с таким нетерпением, как этой посылки. Однако не дождался: в следующем письме ему сообщали, что его знакомый архимандрит умер, а его пожитки были розданы другим монахам. Татищев схватился за голову: копии он отослал, а подлинник исчез.
«Бог с ним, с архимандритом!» – снова и снова писал он в монастырь. Отыщите мне монаха Вениамина, которому принадлежали манускрипты! Ему отвечали, что в монастыре есть всего один монах с таким именем. Это казначей монастыря – человек приличный и, разумеется, совершенно неграмотный. Никаких рукописей он с роду и в руках-то не держал.
Так всегда и выходит. Кажется, будто прошлое известно тебе до мельчайших подробностей. Будто ты чуть ли не видел все своими глазами, и дым горящих перед идолами костров щекотал чуть ли не твои собственные ноздри. Вот же она, прекрасная и героическая история, усомниться в которой сможет лишь полный болван! А копни чуть глубже, и выяснится, что нет никаких рукописей, и сведения вовсе не так достоверны, как казалось, да и вообще, с детства знакомая картина вся состоит из натяжек, недоразумений, ошибок и сознательного обмана.
Почти совсем стемнело. Над озером начинал собираться туман.
Уходя, монах спросил, не хочу ли я с ними пообедать? Я поблагодарил, но отказался. Вышел за монастырскую ограду, спустился к воде, вытащил сигареты. Ильмень тихонечко плескался у меня возле самых ног. Лето закончилось – еще одно лето моей жизни.
Честно сказать, я не люблю природу и никогда в жизни не ездил с друзьями на шашлыки или рыбалку. Но тут было другое: тусклое северное небо, озеро, цветом похожее на свинец, и берег, на котором стоит маленький храм. Так хорошо, как в эту ночь, мне не было, наверное, еще никогда.
Я сел на песок. За последнюю тысячу лет все на этих берегах многократно изменилось. Даже озеро уже не совсем то, что было во времена былинного Садко. Не изменился только крошечный перынский храмик, стоящий на том самом месте, где когда-то горел посвященный Перуну костер.
С места, где я сидел, мне был виден крест, торчащий из-за кустов, и кусок беленой стены. Внутри храм настолько тесный, что зайдешь, и места хватит только на то, чтобы задрать голову и посмотреть на небеса. И еще на то, чтобы оттуда кто-то посмотрел бы на тебя в ответ.
Жить в этом мире одному – невыносимо. Да вот альтернативы этому, к сожалению, нет. В лучшем случае с тобой будет семья, да и то… Главное, чего всегда хотелось людям, это отыскать тех, кто будут им «свои». Найти то, что сможет связать отдельных людей между собой. Как быть, если в одиночку невыносимо, а не в одиночку – нереально? Может, своими мне будут те, кто принадлежит со мной к одному и тому же социальному классу? Или одной и той же расе? Или кто говорит со мной на одном и том же языке?
Ночью у озера было довольно холодно. Я кутался в джинсовую куртку.
Все это не работало. То есть вообще. Пролетарии всех стран не желали соединяться, арийские народы закидывали друг друга бомбами, а то, что по телевизору принято называть «нациями», в реальности все равно оставалось набором одиноких атомов. Стену не пробить. Каждый из людей с рождения приговорен к одиночному заключению. Совсем-совсем одиночному.
Но если меня никто не любит, то проще умереть, чем тянуть этот кошмар дальше. И люди умирали: бессмысленно проживали свои жизни, ранили всех, с кем сталкивались, посвящали жизни великим целям, которые вовсе не были великими, а потом умирали – словно животные, безо всякой надежды на что-то еще. Умирали, оборачивались на свои жизни, и им казалось, будто каждая биография, это как цепочка следов на песке.
В прошлое воскресенье я сидел с младшим сыном в воскресной школе и слушал, как монашки рассказывают детям о том, во что верит моя церковь. Детям хотелось узнать, что же ответил Бог тому человеку, который оглянулся и увидел позади всего одну цепочку следов. Не две, как должно было быть, а одну.
Я тоже слушал внимательно, ведь важнее этого ответа на свете ничего и нет:
– Где Ты был, когда мне была особенно нужна Твоя помощь?
Улыбнувшись, монашка сказала:
– В такие минуты Я нес тебя на руках.
Ильмень все пытался лизнуть мне кеды. Лето кончилось, а жизнь продолжалась. Детектив мой был дописан, и теперь я знал: ни у кого из нас нет другой родины, кроме Его объятий. И никакой национальности, кроме как быть рядом с Ним. Зато уж эта родина – навсегда. И национальность эта такова, что другой не нужно.
Часов приблизительно в шесть утра я замерз окончательно. Встал, отряхнул брюки от песка и через лес побрел назад к машине.