Русская новелла начала xx века
Шрифт:
Монна Урсула стояла на коленях перед распятием, и рядом с ней был суровый монах фра Джьякомо с бледным лицом, изможденным постами. Она подняла к нему взоры, полные ужаса.
— Что мне делать, отец мой? Помогите. Нет в моей душе покорности, нет молитвы. Мне кажется, что бог отступился от меня и душа моя обречена на погибель…
— Покорись, покорись Богу во всем, до конца, — убеждал ее монах, — не ропщи, смири голос буйной плоти, ибо чрезмерная любовь твоя к дочери — от плоти, а не от духа. Скорби не о том, что она умерла телесною смертью,
В это время постучали в дверь.
— Мама, мама, это — я… пусти меня скорее!
— Джиневра!.. — воскликнула монна Урсула и хотела броситься к дочери, но монах остановил ее:
— Куда ты? Безумная! Дочь твоя лежит в гробу, мертвая, и не встанет до страшного судного дня. Это злой дух искушает тебя голосом дочери, голосом плоти и крови твоей. Покайся же, молись, молись, пока еще не поздно, за себя и за грешную душу Джиневры, чтобы вам обеим не погибнуть.
— Мама, или ты не слышишь, не узнаешь моего голоса? Это я — живая, а не мертвая…
— Пустите, отец мой, пустите меня…
Тогда фра Джьякомо поднял руку и прошептал:
— Ступай и помни — ныне обрекаешь ты на погибель не только себя, но и душу Джиневры. Бог проклянет тебя и в сем веке и в будущем!
Лицо монаха полно было такою ненавистью, глаза его горели таким огнем, что монна Урсула остановилась, объятая ужасом, сложила руки с мольбой и в изнеможении упала к ногам его.
Фра Джьякомо обернулся к двери, осенил ее знамением креста и молвил:
— Во имя Отца и Сына, и Духа Святого! Заклинаю тебя кровью Распятого на кресте — сгинь, сгинь, пропади, окаянный. Место наше свято. Господи, не введи в искушение, но избави нас от лукавого.
— Мама, мама, сжалься надо мною — я умираю!..
Мать еще раз встрепенулась, простерла руки к дочери,
но их разделял монах, неумолимый, как смерть.
Тогда Джиневра упала па землю и, чувствуя, что замерзает, поджала колени, обняла их руками, склонила голову и решила более не вставать, не двигаться, пока не умрет. «Мертвые не должны возвращаться к живым», — подумала она — и в то же мгновение вспомнила Антонио: «Неужели и он прогнал бы меня?» Она и раньше думала о нем, но ее удерживал стыд, ибо она не хотела идти к нему ночью одна, будучи женою другого. Теперь, когда для живых она была мертвая, — не все ли равно?
Луна закатилась; горы, покрытые снегом, бледнели на утреннем небе. Джиневра встала с порога своей матери. Не найдя приюта у родных, пошла она к чужому.
Мессэр Антонио в мастерской недалеко от Понтэ Веккио работал всю ночь при свете огня над восковым изваянием Джиневры. Он не замечал, как пролетали часы, как в круглых стеклянных гранях окон выступил холодный свет грубого зимнего утра. Художнику помогал его любимый ученик Бартолино, семнадцатилетний отрок, белокурый и красивый, как девушка.
Лицо Антонио выражало спокойствие. Ему казалось, что он воскрешает мертвую и дает ей новую бессмертную жизнь: опущенные веки готовы были вздрогнуть и подняться, грудь дышала, и в тонких жилах на висках билась теплая кровь.
Он кончил работу и старался придать губам Джиневры невинную улыбку, когда в дверь раздался тихий стук.
— Бартолино, — молвил Антонио, не отрываясь от работы, — отопри.
Ученик подошел к двери и спросил:
— Кто там?
— Я — Джиневра Альмьери, — отвечал чуть слышный голос, подобно шелесту ночного ветра.
Бартолино отскочил в дальний угол комнаты, бледный и дрожащий.
— Мертвая!.. — шептал он, крестясь.
Но Антонио узнал голос своей возлюбленной, вскочил, бросился к Бартолино и вырвал у него ключ из рук.
— Мессэр Антонио, опомнитесь, что вы делаете? — лепетал ученик, стуча зубами от ужаса. Антоний подбежал к двери, отпер ее и увидел Джиневру, упавшую на порог, почти бездыханную: в сиянии утра белел могильный саван, и на распущенных кудрях был иней.
Но он не ужасался, ибо сердце его исполнилось великою жалостью.
Он наклонился со словами любви, поднял ее и понес на руках в свой дом.
Уложил на подушки, покрыл их лучшим ковром, какой у него был, послал Бартолино за хозяйкою, старою женщиною, у которой нанимал мастерскую, развел огонь в очаге, согрел вина и напоил Джиневру из своих рук. Она вздохнула легче и, хотя еще не могла говорить, открыла глаза. Тогда сердце Антонио наполнилось радостью.
— Сейчас, сейчас, — повторял он, суетясь и бегая по комнате, — вот придет хозяйка, все устроим… Только не взыщите, мадонна Джиневра, у меня такой беспорядок…
Смущаясь и краснея за свое хозяйство, опустил он с потолка корзину на блоке, который скрипел и визжал к еще большему стыду мессэра Антонио, — вынул денег, отдал Бартолино, велел ему бежать на рынок за мясом, хлебом, овощами для завтрака и, когда пришла хозяйка, важно и заботливо, как будто дело шло о спасении его собственной жизни, заказал горячего супа с курицей.
Ученик бросился со всех ног за покупками, старуха пошла резать курицу. Антонио остался наедине с Джиневрой.
Она подозвала его и, когда он опустился рядом с нею на колени, рассказала ему все, что случилось.
— О, милый мой, — молвила Джиневра, кончив рассказ, — ты один не ужаснулся, когда я пришла к тебе, мертвая, ты один меня любишь.
— Хочешь, я позову твоих родных — дядю, мать или мужа? — спросил Антонио.
— Нет у меня родных — ни мужа, ни дяди, ни матери. Все чужие, кроме тебя, ибо я для них — мертвая, для тебя я — живая и тебе одному принадлежу по праву.
Первые лучи солнца затеплились в окнах. Джиневра улыбнулась ему, и по мере того, как солнце становилось все ярче, румянец жизни приливал к ее щекам, в тонких жилах на висках билась теплая кровь. Когда Антонио наклонился, обнял и поцеловал ее в губы, ей казалось, что солнце воскрешает ее, дает ей новую бессмертную жизнь.