Русская новелла начала xx века
Шрифт:
— Вот! — сказала Марья Николаевна довольно мягко, с беспредельною ласкою глядя на ребенка.
Иванов, обогревшись, чтобы не принести ребенку холода, на цыпочках подошел к подушкам. Умиленное выражение расплылось и застыло у него на лице, просветляя недавнюю печаль.
— Можно его поцеловать? — прошептал он.
— Проснется… — нехотя отвечала Гордова.
Но Василий Иванович уже нагнулся и поцеловал ребенка в лоб. Мальчик сморщил нос, но пребыл в прежнем безмятежном состоянии.
— Как вы довезли его двухмесячного? Такой маленький!
— Он спокойный.
— Мамка эта
— Да. Хорошая женщина.
— По лицу заметно. Как же дальше-то с ним быть?
— Думаю найти ему помещение… поселить с мамкою.
— Прямо в чужие руки? Эх, мальчишка бедный!
Он склонился над ребенком… Марья Николаевна сурово посмотрела на него, открыла рот, хотела что-то сказать, но остановилась и, резко отвернувшись, принялась глядеть в сторону. Иванов поднял на нее влажные глаза.
— Вы что сказали?
— Я ничего не говорила. Хотела только… да лишнее!
Он опять обратился к ребенку. Марья Николаевна, в волнении, прошлась по комнате.
— Мне так хотелось самой кормить его, — сказала она внезапно.
Иванов сочувственно кивнул ей головой.
— Нельзя! Незаконный… репутация не позволяет… — раздраженно продолжала она. — Экий бедняк с первого дня рождения!.. И так на всю жизнь… без отца, без матери! Не признаю же я его своим: смелости не хватит… Быть может, когда-нибудь замуж задумаю выйти — кто меня с ним возьмет? Кому он нужен? Несчастная звезда осветила нас с ним!
Иванов молчал и все глядел на ребенка.
— Он на вас похож… рот что я хотела сказать! — сердито бросила ему Марья Николаевна.
— Разве? — радостно проговорил Василий Иванович.
— А вы не видите сами?
Какая-то новая струнка задрожала в ее голосе. Она сама не знала, что творится с нею; тепло лилось ей в душу из этой детской постельки, умиротворяло ее гнев, ненависть и презрение; голос чувственной брезгливости внезапно замолк. Ей нравилось стоять у изголовья спящего ребенка, нравилось, что Иванов сидит над ним с таким честным, преданным, отцовским лицом; нравилось сознавать, что, пока они двое здесь, ребенок не одинок в громадном свете и не беззащитен.
— Что с ним будет! Что с ним будет! — воскликнула она, всплеснув руками.
Иванов подошел к ней.
— Вы его очень любите, Маня. Я тоже.
Она смотрела в землю.
— Не женатые и во вражде друг с другом, что мы можем сделать для него, Маня? Погубим.
Она молчала.
— Выходите за меня замуж, Маня! Пусть я не буду мужем вам, но помогите мне спасти ребенка.
Она взглянула на него как спросонья.
— Я была неправа… — сказала она тихо.
— Когда, Маня?
— Погодите… Я говорила, что у нас с вами нет ничего общего… Я ошиблась: надо сказать — не было… теперь есть… Послушайте!
Она схватила его за руку.
— Простите меня: я, действительно, разлюбила вас… Но мне начинает казаться, что я была неправа, что я не имела права этого делать… и, во всяком случае, не имела права гнать вас… теперь… Мы с вами не подходящие друг к другу люди, но случай ли, другое ли что соединили нас, к сожалению, навсегда. Я мать, вы отец… между нами этот ребенок: чужими мы уже не можем стать; можем стать врагами — чужими нет…
— Я тоже думаю, —
— Да… Мы можем ненавидеть друг друга, у нас могут выходить ужасные сцены, а мы все-таки свои… Как это странно!.. Меня удивило, что после нашего объяснения мы так мирно и тихо стоим здесь возле кроватки… Послушайте! Неужели вы можете меня любить после нашего разговора?
Василий Иванович задумался.
— Право, не знаю, Маня. Прежнего, кажется, не будет, но… я знаю одно: нам нельзя расстаться, — нечестно будет… и я не хочу расставаться.
— Долг?
— Да… долг и человечность.
Она покачала головой.
— Ах, что мне делать?!
— Выходите за меня замуж, право… Клянусь вам, я не буду докучать вам своей любовью, вы отбили у меня охоту к этому. Даю вам слово: это мое предложение — уже не вам, а нашему мальчику… Нельзя, чтоб он остался без отца и без, матери…
Марья Николаевна строго взглянула ему в глаза.
— Вы даете мне слово, что не будете предъявлять на меня никаких прав?
— Да… до тех пор, пока вы первая не сделаете шага ко мне. Не беспокойтесь: как я ни смирен, у меня есть и характер, и самолюбие… А вы меня очень оскорбили.
— Хорошо. Тогда я согласна. Я доверюсь вам. Вот вам моя рука.
Она печально улыбнулась.
— Сердце, извините, не могу предложить… Оно молчит…
— И за то спасибо: еще полчаса тому назад оно кричало против меня… Итак, начинать развод?
— Да… — с усилием выговорила Марья Николаевна и, подойдя к окну, стала смотреть в надвигавшиеся петербургские сумерки.
«А все-таки не люблю… противно мне… Исполнить долг хорошо… только это никого еще не наградило счастьем… Кончена моя жизнь!.. Прощай молодость», — подумала она, и слезы потекли по ее щекам.
МЕРТВЫЕ БОГИ
(Тосканская легенда)
На небе стояла хвостатая звезда. Кровавый блеск ее огромного ядра спорил со светом луны, и набожные люди, с трепетом встречая ее еженочное появление, ждали от нее больших бед христианскому миру. Когда комета в урочный час медленно поднималась над горизонтом, влача за собой длинным хвостом круглый столб красного тумана, в ее мощном движении было нечто сверхъестественно грозное. Казалось, будто в синий простор Божьего мира ползет из первобытного мрака свирепый царь его, огненный дракон Апокалипсиса, готовый пожрать месяц и звезды и раздавить землю обломками небесного свода. Комета смущала воображение не только людей, но и животных. Сторожевые псы выли по целым ночам, с тоскливым испугом вглядываясь в нависший над землею пламенный меч и словно пытая: правду ли говорят их хозяева о чудном явлении, точно ли оно — предвестник близкой кончины мира? Светопреставления ждала вся Европа. Булла папы и эдикты королей приглашали верующих к молитве, посту и покаянию, ибо наступающий год, последний в первом тысячелетии по Рождестве Христовом, должен был, по предположению астрологов, быть и последним годом земли и тверди: годом, когда явится предсказанный апостолом ангел и, став одною стопою на суше, другою на море, поклянется Живущим вовеки, что времени уже не будет.