Русская семерка
Шрифт:
Часть четвертая
21
Базар в Душанбе, столице советского Таджикистана, раскинул свои шумные длинные ряды прямо в центре города. Среди наваленных в беспорядке огромных гор помидоров, огурцов, урюка, хурмы, винограда, персиков, черешен и дынь гулко шумели люди в стеганых восточных халатах и разноцветных платьях. На головах у мужчин были яркие тюбетейки, женщины были либо в черных чадрах, либо в пестрых, ярко-крашенных платках. Покупатели часто опускались на корточки, подозрительно щупали и нюхали овощи и фрукты, яростно торговались и, гортанно перекатывая слова, громко возмущались ценами или презрительно улыбались.
Посреди базара, на высоком столбе четыре
Джуди и Алексей, крепко держа за руки Муслима, жующего рахат-лукум, остановились перед огромным котлом с пловом. От котла поднимался густой душистый пар. Рядом стоял таджик с засушенным морщинистым лицом. Железной сальной ложкой он накладывал в пиалу горку риса, пальцами поправлял отвалившиеся рисинки, задумчиво расправлял поданные деньги, снова склонялся к котлу.
– Хочешь попробовать? – спросил Алексей у Джуди.
– Я хочу! – требовательно закричал Муслим.
Джуди неуверенно пожала плечами. Пару часов назад они поели в какой-то чайхане, и Джуди до сих пор сглатывала жирную слюну и чувствовала изжогу от острого лагмана.
Алексей взял у таджика пиалу и подал ее Муслиму. Тот, как заправский азиат, запустил три пальца в горячий рис. Натолкав полный рот, снова возбужденно завертел головой, жадно и восторженно озираясь по сторонам. Здесь, на рынке, он, словно маленький волчонок, который наконец-то попал из неволи в родную среду, вертелся, пищал, требовал всего попробовать, и его все время приходилось крепко держать за руку, чтобы не потерять. «А это что? А что это? А это тоже кушают?» – показывал он на хурму, персики, виноград, дыни, гранаты, урюк, перец – о существовании такого разнообразия фруктов и овощей он и не подозревал в своем интернате «Солнечный».
Джуди с любопытством разглядывала одетых в цветастые платья женщин. Их темные лица с наведенными сурьмой бровями были покорны и сосредоточенны, спины выпрямлены, так как на головах они несли высокие тяжелые плетеные корзины с покупками, терпеливо семеня за своими идущими налегке мужьями. Те степенно останавливались, выбирали продукты, торговались с продавцами долгими витиеватыми репликами, выпивали, если им предлагали, горячий зеленый чай и двигались дальше. Женщины молча шли за ними, неся на голове тяжелую поклажу. Впрочем, иногда вместо женщин за мужчинами, почти с такой же покорностью, шли ослы, груженные перекидными сумками-хурджинами.
Несмотря на то, что вокруг толкалось много народу, никто не спешил, ритм, как у покупателей, так и у продавцов, был замедленный, с присущим Востоку сознанием неподвижности времени. На проходивших мимо молодых людей с ребенком никто не обращал внимания.
И Джуди почувствовала, что, наконец-то, страх отпустил ее. Она перестала испуганно оглядываться, вздрагивать при неожиданном шуме за спиной, тревожно ощупывать глазами каждого проходившего мимо человека и подозревать в нем гебешника.
Они добирались до Душанбе почти неделю, все так же пересаживаясь из поезда в поезд. Но теперь было намного сложнее выскакивать по утрам с сонным и хныкающим ребенком на перроны незнакомых вокзалов и затем весь день шататься по кинотеатрам в поисках тепла, торопливо есть в каких-то столовых-забегаловках. Хотя интернат сделал Муслима не по возрасту взрослым, он уставал, капризничал, в столовых отказывался от любой еды, кроме котлет и молока с хлебом. Но Алексей был с ним удивительно терпелив и ласков, особенно когда приходилось Муслима кормить. Ни в одной столовой и даже в ресторанах не было в меню молока, а в магазинах за молоком выстраивались огромные очереди, и Алексей платил официанткам и буфетчицам по десятке за стакан молока, но молоко для Муслима было. Ребенок в ответ боготворил его, впрочем, он боготворил бы его и без молока. Нельзя было и подумать сказать малышу, что Алексей не его отец – это бы его просто убило…
Проехав чуть не пол-России, Джуди с удивлением обнаружила, что даже те смутные представления о бедности этой страны, которые у нее сложились из американских газет, и вполовину не соответствовали действительности.
Все государственные магазины были пусты. На длинных пыльных полках стояли жестяные банки дешевых рыбных консервов и баклажанной икры да ящики с макаронами. Вялая, изъеденная черными точками капуста валялось прямо на полу. На пустых полках с надписью «Хлеб» высились пакеты с окаменевшей солью. Несколько лучше было в магазинах не государственных, а кооперативных, принадлежащих, как объяснил Алексей, кооперации нескольких колхозов. В них были один-два сорта колбасы, масло, иногда – мясо или даже сосиски. Здесь продавали конфеты, сахар, муку, рис, гречку, но все это по ценам, в три или даже в четыре раза превышающим цены на эти же продукты в государственных магазинах. «А разве у вас в колхозах производят шоколадные конфеты?» – спросила как-то Джуди у Алексея. Он усмехнулся: «Эти кооперативы – сплошная липа. Ничего здесь колхозного нет, кроме цен, конечно. Горбач боится цены официально поднять – народ взбунтуется. Потому в государственных магазинах по стандартным ценам ничего нет, а за кооперативные он вроде бы не отвечает. А на самом деле – все туфта, все государственное…»
Заглянув как-то в галантерейный магазин, Джуди долго перебирала огромные трикотажные трусы – все, как один, блекло-зеленого цвета. Даже самой крупной женщине они доходили бы до колен, где подхватывались толстой жесткой резинкой. Лифчики тоже были только немыслимо большие и одного, допотопного фасона. Джуди с отвращением отложила их, решив, что будет по-прежнему каждый день перед сном стирать в поезде, в туалете свою единственную пару белья, в которой приехала из Нью-Йорка. За ночь, на вагонной полке белье не успевало высыхать, она надевала его волглым, и оно досыхало на ней…
Но, вырвавшись из мартовских сибирских снегов, поезд стремительно вынес их на юг, в Среднюю Азию, в раннюю в этом году апрельскую весну в Таджикистане. Душанбе встретило их горячим, почти летним солнцем, запахами цветущих пирамидальных тополей, сухой пылью и закрывающей горизонт цепью высочайших памирских гор, остроконечных, как зубья пилы, и белых от вечных ледников. И, словно по контрасту с холодной блекло-серо-свинцовой Сибирью, все здесь было жарким, ярким, многоцветным, как эта сияющая под солнцем глазурь глиняной посуды, занимающей несколько длиннющих рядов на базаре. Господи, что это была за посуда, она достойна поэмы! Самые невероятные краски – пунцово-красные, пронзительно синие, густозеленые, фиолетовые, белые – удивительным образом сочетались в причудливых узорах на глиняных кувшинах, блюдах, вазах, тарелках, чайниках, афтобах, кузах, чашках, горшках, пиалах… Все это чудо народного вкуса, отточенного веками гончарного ремесленничества, стояло и лежало просто на земле – рядами, сотнями. И здесь же, у своего товара сидели гончары за примитивными деревянными гончарными станками, каждый ногой крутил гончарный круг, и под их руками мокрая глина вытягивалась на кругу, оживала то пузатым горшком, то плоским блюдом…