Русская жена
Шрифт:
Мы зашли в одну из комнат, где нас встретил молодой работник райкома, которому папа и выложил свой нехитрый план. Мужчина вежливо спросил: «А что ваша дочка умеет делать?». После того, как выяснилось, что единственное, что я умею делать – это печатать на машинке, а лопата и отбойный молоток не стали моими любимыми или привычными инструментами, мужчина вежливо улыбнулся: «Извините, но машинистки нам не требуются», чем сорвал все папины планы спасения бабушки. Когда мы вышли из кабинета, поведение папы выказывало крайнее разочарование – он даже не смотрел в мою сторону. Хотя кто знает? Возможно, он опять думал о своих стихах.
Как это ни странно звучит, но я тоже была немного разочарована. Жизнь казалась мне такой невыносимой, что строительство Сибирской магистрали
Потерпев полное фиаско в Райкоме Комсомола, папа начал изобретать новые методы давления на «упрямую» дочь. В ход шло всё – даже жалкие два квадратных метра, на которых стояла моя раскладушка, и за которые я должна была умиляться от благодарности. Однажды он пообещал, что оставит меня в коммунальной квартире, а для бабушки добьется новой квартиры. А когда же мы всё-таки получили новую двухкомнатную квартиру, он пообещал, что разменяет её, и поселит меня обратно в коммуналку. Это были простые угрозы – ведь у него не было никаких юридических прав на наше жилье, и без моего разрешения это сделать было нереально. Но он почему-то всё равно угрожал, и эти угрозы ранили мою одинокую душу еще больше…
Бабушка продолжала нажимать нужные кнопки, вызывая в своем сыне жалость и сочувствие. Вся кампания проходила под флагом защиты бабушки – война продолжалась без остановки. Если не помогали слова, в ход шло всё, что попадало под руку. Однажды отец набросился на меня с комнатным тапочком в руках и, когда я пыталась убежать, он настиг меня в конце длинного коридора, продолжая наотмашь хлестать куда попало. Он остановился только тогда, когда я села на корточки и обхватила голову руками. В другой раз, когда у нас возник очередной спор, отец в бешенстве вырвал электробритву из розетки, которой только что брился, и сильно хлестнул меня несколько раз по руке. Шнур рассёк кожу в трёх местах, и она вздулась и налилась кровью… И я опять в отчаянии бежала из дома – на этот раз туда, где меня признавали и были мне рады, пусть даже и ненадолго.
Теперь, когда наши прежние узы были разорваны окончательно и бесповоротно, мною овладели полное бессилие и беспомощность. Отец был таким недосягаемым и умным, и рядом с ним – я, такая маленькая и ничтожная, как песчинка. Его мнение было святая святых – авторитет в высшей инстанции, а я даже не знала, кем я была, да и откуда я могла тогда знать? Поэтому я всё время заглядывала в папины глаза, чтобы узнать в них свой очередной приговор. Каждый раз я лелеяла хрупкую надежду, что всё будет иначе, что он изменит своё отношение, и будет более ласковым и терпимым. Я так ждала, что он пощадит меня и проявит хотя бы каплю милосердия. Но он его так и не проявил, никогда! Он полностью отождествил меня с моей матерью, возненавидев так же, как когда-то ненавидел её. Он отказывался видеть во мне хотя бы мельчайшую крупицу чего-то хорошего, а вместо этого просто растаптывал меня, как разросшийся бурьян. Я и сама начала верить в то, что я обычный бурьян, которому никогда не суждено стать Розой. И мне еще очень долго, на протяжении тридцати лет своей жизни, было страшно узнать, кто же я на самом деле. Мне было страшно узнать, что приговор отца окажется правдой…
Итак, единственное жизненное напутствие, которое я получила от своей семьи – ошибка в чьей-то жизни, ничтожество и ноль, неблагодарное существо. Третий круг ада – СТЫД – был одним из самых парализующих, потому что он уничтожил всякое чувство собственной значимости и уверенности в себе. Это можно сравнить со 100-процентным ожогом, когда на человеке не остается ни одного живого места. С такой болью и беззащитностью я вышла в мир и начала взрослую жизнь.
Меня выпустили в жизнь с тяжелейшей ношей – я несла мамин стыд, папину неблагодарность и бабушкино самопожертвование. Это была совершенно чужая ноша, и ко мне она не имела никакого
Глава 4. Голод по любви
Именно так – взрослая жизнь казалась мне большим тёмным коридором – наподобие того, который был в нашей коммунальной квартире. Я не знала, кто я и куда я иду – его темная мгла полностью заволокла мое видение. В коридоре было много дверей, и я отчаянно стучалась в каждую из них – иногда тихо, иногда громко и настойчиво, со злостью и возмущением, а чаще с грустью и слезами. Прожив свои первые восемнадцать лет сиротой при живых родителях, я чувствовала себя совершенно ограбленной. У меня забрали всё самое ценное и наиболее значительное – невинность, достоинство и гордость, чувство защищенности. И теперь я брела по этому коридору с пустыми руками, в поисках утерянного…
Иногда двери открывались и меня впускали. Но комнаты были довольно холодными и пустыми – меня не приглашали отогреться у огня, а тем более остаться навсегда, причем слово «навсегда» было для меня ключевым, олицетворяющим полную надёжность и безопасность.Чувствуя всё то же одиночество, я понимала, что пора опять вставать и уходить. Некоторые двери приоткрывались только чуть-чуть, и объедки выбрасывались в коридор, и я ихохотно поднимала, даже радуясь, что досталось хоть что-нибудь. Некоторые двери не открывались никогда, но я продолжала настойчиво стучать – иногда месяцами, иногда годами…
Закрытые двери притягивали меня с особой магической силой. Я подбирала всевозможные ключи и отмычки, терпеливо и молча ждала, в то время как моя собственная дверь всегда была распахнута настежь. Моему упрямству и изощренности не было предела, и, упиваясь полной безнадежностью, я прощала непрощаемое, и оставалась тогда, когда оставаться было совсем нельзя. Это всё, что я знала, и всё, чему меня научили с детства. Меня научили, что если ты чего-то хочешь, нужно падать на колени и умолять… И я падала и умоляла, пытаясь таким образом утолить свой голод по любви – ненасытный, жадный голод, который заглушал все доводы разума.
Это был не просто голод, который легко удовлетворить тарелкой еды. Это было наваждение, парализующее волю, затуманивающее будущее, и ставшее твоим полновластным хозяином. Наваждение, вызывающее неимоверную спешку и срочность. Можно, конечно, пойти в дорогой ресторан, сесть за изысканно сервированный столик и заказать какое-нибудь экзотическое блюдо. Но ждать так долго физически невыносимо, ты не можешь даже дойти до ресторана – ты должен утолить этот голод сейчас, немедленно, на первом углу, и твои глаза лихорадочно ищут ближайший мусорный бочок, откуда ты дрожащими руками достаешь скользкие, облепленные мухами, объедки. При этом, чувствуя себя, как ненасытный, жадный, одержимый вампир, потому что человеком ты больше уже себя не чувствуешь.
Этот голод толкал меня в объятия крайней опасности и всевозможных унижений, заставляя притворяться, играть и манипулировать, отказываясь от самой себя и своей сущности. Этот голод заставлял меня стучаться в закрытые двери и принимать удары от жизни, как нечто совершенно неизбежное. Я была так слепа, глуха и потеряна, что больше уже не понимала, куда и зачем я иду. В писках любви я прошла множество незнакомых дорог, но, по сути, только раздавала себя по кусочкам – свою гордость, свою порядочность, свои мечты. Я разменивала золото на дорожную пыль, и относила свою душу на бойню. Столько лет поступаясь собой, своими принципами и желаниями, переламывая что-то внутри, наступая себе на горло, изощряясь изо всех сил, и всё во имя одного – быть в паре с теми, кто меня никогда не любил, принадлежать тем, кто мне никогда не принадлежал. Я хотела быть принцессой, а чувствовала себя нищенкой и попрошайкой. Я искала принца, а проводила время с паяцами.