Русская жизнь. Добродетели (ноябрь 2008)
Шрифт:
Вполне по законам мифа, забвение и незнание были жестоко наказаны. Прошлое вернулось в ужасающей и непредсказуемой форме нового кризиса, который стал возмездием за многолетнюю социальную безответственность правящих классов. Но, как всегда бывает в истории, те, кто вызвали кризис, сами же на первых порах и руководят работами по его преодолению. А потому груз новой депрессии будет переложен на плечи трудящихся так же, как это произошло и в 1929-1932 годах. Правящие классы в первую очередь спасают себя. Другой вопрос, насколько они в этом преуспеют.
Первое издание Великой депрессии породило фашизм и мировую войну, но оно также породило народные фронты, революцию в Испании, антиколониальные выступления в Индии и массовый подъем левого движения, которое поставило под вопрос само существование капитализма. Разумеется, сталинский СССР вместе с западной социал-демократией серьезно способствовали тому, чтобы этот кризис, в конце концов, нашел себе реформистское, а не революционное разрешение. Но сегодня уже нет ни Советского Союза, ни социал-демократии в том смысле, в каком она существовала на протяжении большей части ХХ века (исторические названия
Отсутствие вменяемой левой альтернативы - тоже одно из последствий многолетнего невнимания к историческим урокам. Неготовность общества к кризису на всех уровнях гарантирует, что он будет затяжным и мучительным. И призраки прошлого получат достаточно шансов, чтобы материализоваться.
И, увы, шансов увидеть колонны нацистских штурмовиков, марширующих по улицам европейских (и российских) городов, куда больше, чем надежд на то, что мы в один прекрасный день обнаружим Кинг Конга, вновь карабкающегося по этажам Эмпайр стейт билдинг.
* ОБРАЗЫ *
Лидия Маслова
Стальные трусы
Целомудрие
«Как бы избавиться от бл…ства?» - много лет систематически я слышу этот трагический вопрос от одного своего приятеля, вроде бы давно закосневшего в добросовестном ребяческом разврате. Лицо у него при этом немного смущенное, но скорее довольное, потому что физиологическое и психологическое удовольствие от разврата составляет одно из главных, необходимых удовольствий в его жизни, в которой в общем-то нет никаких объективных факторов, сдерживающих его хаотическую сексуальную активность, - за исключением вот этого странного побочного эффекта, смутного подозрения, что есть все-таки какая-то неправильность в том, чтобы едва поздоровавшись, сразу совать гениталии в человека, которого ты видишь первый и, вероятнее всего, последний раз в жизни.
Ощущение это вряд ли связано с угрызениями совести или страхом общественного порицания - просто даже в самом закоренелом развратнике иногда неожиданно просыпается то, что называется «целомудрием», и окончательно задавить это в себе не всегда удается даже годами самого отчаянного наплевательства на те моральные ограничения, которыми социум пытается загнать «основной инстинкт» в удобное ему русло. Хотя, казалось бы, о каких ограничениях можно говорить сейчас, когда общеупотребительная, обиходная мораль растянулась до совершенно безразмерного резинового контрацептива? Целомудрие в этой ситуации выглядит как-то не модно, не круто и несколько постыдно, как какая-то чрезмерно затянувшаяся девственность. Человек легко способен признаться, например, что сидит на диете и запрещает себе сладкое, но объявить на полном серьезе, что ты принципиально исключаешь из своего сексуального рациона контакты, не сопровождающиеся глубоким искренним чувством к партнеру, - значит выставить себя закомплексованным лохом, попросту оправдывающим свою непривлекательность какими-то мифическими моральными принципами.
Нетрудно догадаться, почему целомудрие оказалось сильно скомпрометированным. В процессе воспитания и социализации каждому из нас очень подробно и обстоятельно перечисляют все, что нельзя, и очень редко и не-охотно объясняют, при каких условиях все-таки можно делать то, что хочется, и не испытывать при этом угрызений совести. Все мы вырастаем здорово запуганными, боящимися своих инстинктивных желаний: по мере того как мы живем дальше, почти на каждом шагу выясняется, что как только ты сделал то, что хотел, ты неизбежно ущемил чей-то интерес, задел чьи-то чувства и, сам того не желая, причинил кому-то зло, даже если это было почти незаметное невооруженным глазом микрозло. Разумеется, человек, желающий ощущать себя хоть в чем-то свободным, первым делом посылает куда подальше целомудрие: если начать грабить и убивать, за это предусмотрены санкции, а если совокупляться направо и налево, за это не то что статьи не предусмот-рено, но к тому же и перед пацанами есть чем похвастаться. При этом человек перестает воспринимать целомуд-рие как свою внутреннюю душевную потребность, заложенную в него природой, а видит в нем исключительно навязанный ему, ненавистный социальный ограничитель. Вообще, честно говоря, при слове «целомудрие» возникают какие-то сомнительные визуальные ассоциации: представляется прыщавый девственник лет двадцати пяти, который угрюмо сидит в углу и прожигает оттуда взглядом каждую проходящую мимо женщину - он хочет ее тем больше, чем сильней ему запрещает его целомудрие. На самом деле становится обидно за целомудрие, которое является не уродливым и постыдным, а безусловно похвальным качеством: хочется сделать ему какой-то ребрендинг и реабилитировать в глазах общественности как нечто, чем можно гордиться. Для этого, наверное, стоит перевести это понятие из религиозной сферы, где оно воспринимается несколько ханжески и упрощенно как пропаганда воздержания, в светскую, где оно приобретает более широкий общефилософский смысл. В человеке, который мучается вопросом «Как избавиться от бл…ства?», говорит не менее сильная, чем половой инстинкт, психологическая потребность - ощущать себя цельным (то есть не испытывать противоречивых, раздирающих тебя на части желаний и эмоций), и мудрым (то есть понимающим смысл того, что с тобой происходит). В этом смысле целомудрие совсем не синонимично невинности - для невинного человека, не имеющего представления о пороке, проблема целомудрия, то есть сохранения своей внутренней целостности и восстановления ее, в случае если она нарушена какими-то неправильными поступками, вообще не стоит.
Апологетику целомудрия хочется начать с того, что оно вовсе не требует от вас защелкнуть на чреслах стальные трусы и ключик выбросить в пропасть. Принципиально запрещать себе половые связи, не облагороженные брачным союзом или любовными отношениями, - довольно плоское и примитивное понимание целомудрия. Это все равно, что проводить прямую зависимость между физической чистотой и духовной. Нет никакой особой цельности характера и мудрости в том, чтобы насиловать себя. Скорее некая трусость видится в том, чтобы изолировать себя от контактов с другими людьми из опасения, что они разрушат вашу внутреннюю цельность, вызвав в вас какие-то разрушительные, предосудительные желания и эмоции.
Современные философы формулируют понятие целомудрия вообще достаточно либерально, так что считающий себя целомудренным человек вполне может вести довольно сексуально раскованный образ жизни. Самое ловкое из встреченных мной энциклопедических определений гласит: «Целомудрие - положительная моральная характеристика человека, которая раскрывается в соблюдении сознательного самозапрета на познание, переживание и совершение всего того, что может ослабить или разрушить способность противостоять и сопротивляться злу». Тут мы сразу упираемся в необходимость сформулировать, что такое зло, и встаем перед фактом, что целомудрие в привязке к понятию зла оказывается крайне субъективной категорией (ну если оставить за скобками такое объективное зло, как венерические заболевания, к которым ведут беспорядочные связи). Причиняю ли я зло, ложась в постель с первым встречным, например, его жене, если она об этом никогда не узнает? Причиняю ли я зло этому первому встречному, который, если бы я проявила моральную устойчивость, пошел домой к жене и не был бы вынужден ей врать, что задержался на совещании? Причиняю ли я зло себе, когда трачу время своей единственной жизни на человека, ничем мне не интересного, кроме того, что его половые органы устроены иначе, чем у меня?
Основная проблема с целомудрием в том, что ты не всегда можешь четко отдать себе отчет, сколько в твоем влечении к человеку физиологического, а сколько душевного. Вот, например, лондонский профессор философии Роджер Скрутон довольно романтическим образом определяет целомудрие как готовность лишь на такой сексуальный контакт, который направлен на полное, не только телесное, но и душевное слияние с другим человеком. Но ведь чисто телесным ваш сексуальный контакт никогда не бывает, даже если вы забыли спросить имя вашего случайного парт-нера. Биологическое, животное в каждой личности все равно отретушировано психосоциальным, даже если это очень просто устроенный человек, не склонный к лишним рефлексиям. Совокупляясь, вы не только какие-то части тела суете друг в друга - вы неизбежно засовываете что-то свое в душу другого, в его сознание, даже будучи полностью равнодушным к партнеру и интересуясь сугубо физической стороной дела. С этой точки зрения, наверное, настоящее целомудрие заключается в умении загерметизировать свою душу на время сомнительного контакта, чтобы непроверенный и малознакомый партнер ничего лишнего в нее не засунул, не внед-рил в нее никаких психологических «инородных тел», не навязал вам своего понимания того, что происходит между вами. В конечно счете, целомудрие - это непротиворечивость и ясность вашего мышления, ваша внутренняя философия и индивидуальная этика разврата, позволяющая минимизировать его негативные последствия для личности, раз уж отказаться от него совсем выше человеческих сил.
Дмитрий Быков
Гуттаперча
Сентиментальность
Двадцатый век подарил человечеству несколько принципиально новых состояний, для описания которых нужны небывалые литературные приспособления. Как все четные века, он сильно раздвинул границы дозволенного - как в этике, так и в эстетике, - и двадцать первому столетию долго придется нащупывать их заново, определяя ценовые эквиваленты, пределы низости и конвенциональные безусловные добродетели. В этом смысле - размывающем, разламывающем, обеспределивающем, - самым показательным прозаиком ХХ века была Фланнери О'Коннор, чья слава была бы много больше нынешней, не будь ее чтение столь мучительным занятием. «Жуткая баба», - сказала мне о ней подруга-переводчица, женщина нежнейшей души, сроду ни о ком не отозвавшаяся дурно. О'Коннор всю жизнь мучалась от волчанки, от которой и умерла в 39 лет, - немудрено, что проза ее так болезненна (вдобавок, как большинство настоящих южанок, она была пламенно религиозна). Наиболее известен ее рассказ «Хорошего человека найти нелегко», обжегший глотку многомиллионной читательской аудитории; О'Коннор гениально создает наиболее типичные для ХХ века ситуации, когда герой (и читатель) ждет, что над ним вот-вот смилостивятся. Ну нельзя же, чтобы не смилостивились. Так не бывает. Ведь я уже сделал все, что они сказали, и готов сделать все остальное. Ведь я их уже почти люблю. Вот сейчас, сейчас они меня пожалеют, и из глубины моего сердца прольются благодарные слезы. Ничего подобного, разумеется, не произойдет: с тобой сделают все, что собираются. Так получается, по крайней мере, в прозе этого сумасшедшего автора - но сумасшедшие, как показал опыт, не обладают патологически жестоким нравом. Это они с обостренной чувствительностью реагируют на чужую жестокость. О'Коннор всего лишь угадала генеральный тренд. Скажем, еще лет двадцать тому назад почти невозможно было себе представить, что государство станет держать на цепи больного СПИДом, вдобавок полуослепшего, или томить в заключении мать двоих детей, вдобавок беременную, за которую просит чуть не вся творческая интеллигенция плюс тысяч шестьдесят нетворческой. Представить, что будет создан отдельный сайт, на котором другие люди изо всех сил требуют не выпускать мерзавку, тоже было очень трудно. Короче, хорошего человека найти нелегко.