Русская жизнь. Гражданская война (октябрь 2008)
Шрифт:
Смирнов, однако, уверен, что рано или поздно деньги будут собраны, и когда он придет в Мосгордуму с этими 20 миллионами, депутатам придется объявить, как требует постановление, открытый конкурс на сооружение памятника на улице Рочдельской вблизи Горбатого моста.
Это действительно загадка. Вклад Юрия Лужкова в победу Бориса Ельцина в 1993 году приуменьшить трудно, и никогда, даже в 1999 году, уже будучи в оппозиции Ельцину, Лужков не ставил под сомнение свою и Ельцина правоту в октябрьских событиях 1993 года.
И при этом - он не мешает существовать самодельному мемориалу на Дружинниковской (а Мосгордума, степень привязанности которой к Лужкову всегда стремилась к бесконечности, голосует за сооружение стационарного памятника - причем даже не «всем погибшим», а именно «защитникам Верховного Совета»). Может быть, это всего лишь незначительный подарок московским коммунистам, которые против Лужкова никогда всерьез не воевали и для которых памятник
VI.
На стендах, которые подновляет Владимир Анохин, хулиганы не пишут матерных надписей, а риэлторы не клеят объявлений о сдаче квартир. Я спрашиваю Анохина, почему нет вандализма, Анохин отвечает, что вандализм есть.
– Вот видите, здесь фотография Михаила Леонтьева, который «Однако»? Это я наклеил, чтобы не было видно дыры, которая получилась, когда кто-то ободрал вырезку со статьей «Тайна беззакония» из газеты «Патриот». Найду что-нибудь подходящее, заклею и Леонтьева. Гадостей почти не пишут, но что-нибудь сдирают регулярно, однажды семь венков, которые здесь лежали, кто-то сжег, а весной вообще был жуткий случай. Пришли гэбэшники из охраны Белого дома и повалили вот эту витрину, с фотографиями убитых. Прямо днем, при мне. Я их спрашиваю - милые мои, вы чего? А они говорят: прости, дед, это не мы придумали, это нам сказали. Кто сказал? А они молчат, пальцем вверх показывают. Наверное, проверяли нас на прочность. Но мы починили все, вот я последнее заканчиваю.
Торопится - 4 октября здесь будет митинг коммунистов. Геннадий Зюганов пятнадцать лет назад призвал своих сторонников не выходить на улицы, сам ни разу не ночевал в осажденном Доме Советов, но сегодня он - единственный статусный политик, который участвует в мероприятиях памяти погибших в октябре 1993 года. За эти митинги люди с Дружинниковской прощают ему все - даже то, что пятнадцать лет назад называли предательством.
VII.
– Семеныч, что делать с шабашниками?
– кричит Анохину кто-то из его товарищей, копошащихся у крыльца.
– Не трогай их, пусть все видят!
– машет рукой Анохин, и я спрашиваю: шабашники - это наемные рабочие, помогающие ремонтировать памятник? Пенсионер показывает рукой на стайку подростков-готов, которые пьют пиво у ограды стадиона, рядом с крестом.
– Они - тоже памятник тому, что Ельцин с Россией сделал. Споили, одурманили. Пусть все видят.
Снова хочется засмеяться и снова к горлу подступает комок. На каком-нибудь митинге этот старик с такими речами смотрелся бы идиотом, а здесь - ну да, все правильно говорит.
Александр Храмчихин любит говорить, что, мол, в октябре 1993 года правые победили левых, граждане - люмпенов, русские - советских. Допустим, что так оно и было. Но даже если вы - правый, русский и гражданин, и в вас нет ни капли левого, советского и люмпенского, если вы придете вечером, на закате на улицу Дружинниковскую и даже просто пройдете по ней от метро в сторону парка, за которым стоит Белый дом, - вам станет страшно и грустно, и ни о каких победах вы уже, конечно, думать не станете.
Дмитрий Быков
Чувство врага
Как сладко уничтожать
Гражданской войны в России не было и вряд ли будет. То, что у нас происходило с 1917 по 1922 год, называется иначе.
Недавно у меня была на эту тему долгая дискуссия с одним профессиональным историком. Собственно, этот текст и есть попытка расширенного ответа, договора о терминах - потому что единой даты начала гражданской войны в российской историографии нет, кто-то отсчитывает ее от 1916 года, когда впервые начали убивать офицеров и пропагандистов на фронтах, а кто-то - от второй половины 1918-го, когда организационно оформилось Добровольческое движение и одновременно возникла боеспособная Красная армия. При сочинении «Орфографии», действие которой происходит как раз в восемнадцатом и частично в девятнадцатом, мне пришлось читать о гражданской войне много всякого - и художественного, и документального, и фантастического, и достоверного. Надо бы, наконец, договориться, что это такое. Потому что происходившее в России после революции никак не может претендовать на это гордое название. У нас была смута, потому что гражданская война - это идейная схватка одной половины общества с другой. А в нашем печальном случае это была драка всех со всеми - совершенно другая история.
Определений гражданской войны много: война между политическими силами одного государства, охватывающая значительную часть населения. Организованная вооруженная борьба за государственную власть между классами и социальными группами внутри страны. Высшая и наиболее действенная форма классовой борьбы. Применительно к послереволюционным событиям в России существует специальное определение - вооруженная борьба между социальными группами во главе с большевиками, пришедшими к власти в октябре 1917-го, и их противниками (энциклопедический словарь «История Отечества с древнейших времен до наших дней»). Последнее предельно расплывчато: что это за таинственные «социальные группы во главе с большевиками»? Большевики были не социальной группой, а сравнительно малочисленной радикальной партией, чрезвычайно пестрой в социальном, национальном и профессиональном отношении. Их «противники» - еще более размытая категория. Все это напоминает стихотворение Валерия Попова о нахимовце: «Он стоял, он молчал у реки, а на клеши его с двух боков синеватые лезли жуки и враги синеватых жуков».
Полноценная история гражданской войны не написана, потому что дело это чрезвычайно путаное; конспективный учебник Веллера и Буровского систематизирует факты, излагает биографии, но концепции опять-таки не дает. Проблема в том, что пресловутые социальные группы, боровшиеся против большевизма, не были едины и постоянно воевали друг с другом; объединяла их только ненависть к Ленину и его присным. Сами большевики постоянно меняли союзников. Идеологические установки большевиков, эсеров, белых, махновцев и каких-нибудь «зеленых» были расплывчаты, представления о будущем - противоречивы, а уж что крестьянская масса знала о Ленине - довольно точно описал Маяковский: «что есть, говорят, какие-то большаки»… Братья Васильевы в «Чапаеве», конечно, нафантазировали диалог про «большевиков али коммунистов», однако сам Фурманов, описывая романтико-анархистские взгляды Чапая и его команды, не питал никаких иллюзий насчет коммунистической идейности этой славной гвардии. Рубились они значительно лучше, чем теоретизировали, а крестьянская утопия большинству из них рисовалась по-платоновски: солнце не заходит, земля родит сама. Вера в то, что после отмены эксплуатации изменится не только социальный строй, но даже погода, отражена почти во всех свидетельствах о тогдашних умонастроениях - и крестьянских, и пролетарских, и даже интеллигентских. Врут, что Россия - страна антиутопий: она одна из самых утопических, мечтательных стран мира, после каждой революции все убеждены, что уж теперь-то все устроится и заколосится без всяких наших усилий; вспомните, сколько было надежд после 1991 года, какая святая наивность, какая вера в то, что теперь-то мир нас примет в распростертые объятия и будет кормить вечно… После революции всегда становится хуже, но этого закона в России еще не усвоили; гражданская война - или то, что мы ею называем, - как раз и есть реакция народа на это горькое разочарование. Как это - весь мир разрушен до основанья, а солнце по-прежнему заходит! Ах ты… И пошло взаимное истребление без принципов и правил - на кого Бог пошлет, в полном соответствии с точным анекдотом. Конец семидесятых, очередь за маслом. Масло кончилось. Один мужик бьет другого в рожу. «За что, Вася?» - «А что делать, Петя?!»
У Бабеля, Булгакова, да и Алексея Толстого показана главная особенность русской гражданской войны: о ее классовой природе надо забыть с самого начала, трещина проходит через семьи. Вспомним «Письмо» Бабеля с одинаково тупыми и страшными лицами всей семьи Курдюковых (кроме матери с ее «застенчивыми и светлыми» чертами). Курдюковы истребляли друг друга, вот и вся гражданская война. Вспомним раскол интеллигенции, непрерывные склоки и перегруппировки в самом белом движении, дворян, встававших на сторону революции, и пролетариев, ненавидевших большевизм; гражданская война в ленинской России не имела ни классовой, ни национальной, ни религиозной природы (даже в церкви у большевиков нашлись союзники-обновленцы); это не была даже война одной территории против другой, как, скажем, в Штатах, где поныне актуально деление «Север - Юг». Вдобавок то, что в конце концов получилось у большевиков, по факту очень мало отличалось от того, что мечталось их противникам: на смену военному коммунизму пришел НЭП, на смену интернационализму - кондовейший национализм, на смену футуризму - ползучий реализм, жизнь пролетариев ничуть не улучшилась, крестьянство и вовсе с голоду мерло… Не зря сменовеховцы, устряловцы, евразийцы - в массе своей бывшие активные белогвардейцы вроде Эфрона и Родзевича - кинулись признавать советскую власть: красная империя или белая - какая разница? Важно, что родная, узнаваемая в каждой черте. Вот почему почти вся уцелевшая литература второй половины двадцатых - о массовом, грозном, страстном разочаровании героев гражданской: «Вор» Леонова, «Гадюка» и «Голубые города» Толстого, «У» и «Кремль» Иванова. «За что боролись?» - главный лозунг момента; до осознания, что боролись «ни за что», тогда еще не дошли.