Русская жизнь. Сокровенный человек (апрель 2007)
Шрифт:
Похоже на цитату из "Сердца пармы" Алексея Иванова: без всяких объяснений, вплотную описан слой реальности, где действуют специфические законы, чуждые разумению А. Дмитриева. При этом "Форекс" размещается даже не на сонных подмосковных пляжах, а рядом, под боком, лишь протяни руку к мышке; он не игрушечный.
Подобных карманов, пазух, наполненных экзотической фактурой, в яви пруд пруди: по сути, она вся состоит из таких пазух, точно маасдам из дыр. Чтобы нырнуть в них, не надо покупать заокеанский тур. Мы каждый день проходим мимо сотен лазеек, ведущих в эти пазухи, но зрение, убаюканное литературной инерцией, устроено так, что их не замечаешь.
Зрение, убаюканное инерцией, и руки, убаюканные праздностью. Дмитриевский Стремухин по роду занятий редактор; однако, удачно продав квартиру умершей матери, мечтает, как теперь сладко пробездельничает три года, а то и пять. Слишком многие герои текущей отечественной прозы (особенно "толстожурнальной", "среднего поколения") уже предаются far niente или всеми фибрами устремлены к нему:
Неудивительно, что у публики пользуются заметным успехом, с одной стороны, рублевские хроники Оксаны Робски, с другой - криминально-тюремные мемуары Андрея Рубанова. Ни там, ни там настоящая словесность, даже на уровне двоечника, не ночевала, однако хоть событийно-предметный ряд похож не на сон золотой, а на жесткую правдоподоб ную явь. В рамках одного литературного конкурса мне попалась автобиографическая рукопись матерого колымского бичары, работавшего в геологоразведке, грузчиком в порту, бетонщиком, рыбаком; по манере изложения - блатной жестокий романс, по материалу - ад кромешный. "Визжа и грохоча, длинный стальной винт, как в гигантской мясорубке, гнал цемент. Серо-синюю струйку с края лотка подхватывал бесшумный транспортер, в формочках, схожих с хлебными, быстро уносил наверх, в бункер. Противно скрипя каменной пылью, пятидесятикилограммовые бумажные мешки с бегущим на них черным оленем скользили меж брезентовыми верхонками. Вместе с потом из Бармина выходил трехдневный хмель. Первый вспоротый мешок он высыпал себе под ноги… На зубах хрустела каменная пыль. Бармин на пол выхаркивал ошметки мокрой грязи, из ноздрей выковыривал едкие пробки". Это вам не пикник на пляжу. Но повесть непубликабельна, нынешняя книжная отрасль, как черт ладана чурающаяся бытовой, повседневной "чернухи", ее отторгла бы.
Пожалуй, есть лишь один сегмент книжного рынка, в котором нестандартная фактура подчас соединяется с высококачественной стилистикой, - science fiction и фэнтези. Беда лишь, что и стилистика тяготеет к иконографическому канону, и фактура почти целиком вымышленная: к настоящей или грехи не пускают, или та же лень-матушка. Однако это не отменяет факта, что самый формально и содержательно новаторский русский роман последних лет - не "Номер Один" Людмилы Петрушевской и даже не "Мифогенная любовь каст" Павла Пепперштейна, а томик Сергея Жарковского "Я, Хобо", выпущенный маленьким волгоградским издательством и отсутствующий в столичных магазинах. А на звание героя нашего времени с наибольшим правом мог бы претендовать заскорузлый оперативник Лузгин из "Ночного смотрящего" Олега Дивова, этакий Грязный Гарри российской провинции начала XXI века:
"Хорошо писателям - сидят и пишут, сидят и пишут… Когда я гляжу на бесконечные ряды книг в магазинах, мне иногда кажется, что наши писатели вообще ничего больше не делают, не едят, не пьют, не занимаются любовью, только пишут и пишут. Круглосуточно. Гонят вал, дают стране текст. Может, писателем заделаться?… Увы и ах… Оказалось, что писатель - это прежде всего крепкая задница, железная сила воли и умение концентрироваться. А ты, Андрюха, терпеть не можешь сосредотачиваться на одной проблеме. Тебе надо, чтобы сегодня одно, завтра другое, послезавтра третье, иначе скучно… Ты молод, здоров, полон сил, в любую секунду можешь освободиться ото всех обязательств - лишь слово нужно сказать, короткое слово "прощай". И целый мир вокруг". Читайте фантастику, о гоголевско-лесковская мадемуазель.
Я далек от призыва посылать начинающих авторов в творческие командировки на заводы и стройки по семидесятнической традиции; тем более что авторы у нас плодятся как дрозофилы, а заводов и строек все меньше и меньше. Но и пребывать внутри собственного мозга уважающий себя писатель не вправе. Он постепенно выест свой мозг изнутри, выглянет на свет божий - глядь, а всю глазницу, как кромку воды в Бухте Радости, обсели заплывшие жирком крепкозадые Стремухины, год напролет с зубовным цокотом пожирающие сочащийся соком и кровью шашлык.
Дмитрий Быков
Уродов и людей прибыло
В Москве и Петербурге проходят закрытые показы фильма «Груз 200»
Алексей Балабанов снял одиннадцать картин и приступил к двенадцатой - пора, вероятно, озаботиться поиском некоей художественной доминанты его мира. Большинство российских кинокритиков обрадовались его последней работе - "Грузу 200", и это в какой-то степени объяснимо: люди так же изголодались по мрачной правде, как и в середине восьмидесятых. Тогда, на фоне позднее-советского гламура (хотя слова такого еще не было), чернуха тоже воспринималась на ура. В случае Балабанова, однако, я поостерегся бы отождествлять мрачность и правду: Балабанов принадлежит к немногочисленным, но неизменно мощным художникам, которых волнует не художественная достоверность, а собственный внутренний ад. С ним он и пытается справиться, используя в качестве предлога то проблемы русского национального самосознания (оба "Брата"), то мотивы русского модерна ("Про уродов и людей", "Трофим"), то классику абсурда ("Счастливые дни" по Беккету и "Замок" по Кафке).
Таким художником, кстати, был и Пазолини - не называть же "Сало, или 120 дней Содома" антифашистской картиной. Там, впрочем, случай более откровенный - автор явно удовлетворяет собственные страсти, далеко не эстетического свойства, используя антифашистский пафос в качестве прикрытия, этически довольно сомнительного. Можно сколько угодно философствовать о том, что Пазолини в своей драме анализирует природу насилия, - но, как заметил Толстой по поводу купринской "Ямы", "сколько бы он ни возмущался, видно, что описывая - он наслаждается, и от человека со вкусом скрыть это нельзя". Балабанов, конечно, не наслаждается - если в "Сало" полно красиво снятого насилия, то у Балабанова оно почти всегда омерзительно, грубо, отталкивающе. В "Жмурках" есть чуть не пятиминутный эпизод с извлечением пули - эпизод подозрительно серьезный, выламывающийся даже из стилистики черной комедии: Алексей Панин предлагал режиссеру изобразить все требуемое страдание лицом, но тот настоял на долгой, натуралистической, кровавой сцене. Балабанов - подобно, скажем, Ханеке в "Забавных играх" - испытывает зрителя на выносливость и попутно делает соучастником зла, потому что всю жизнь, кажется, ищет ответ на единственный вопрос: где предел насилия и где та сила, которая его остановит? Есть ли на свете что- нибудь, способное выдержать столкновение с абсолютным злом и противостоять ему? Пока Балабанов ничего такого не обнаружил и не выдумал. В общем, ему не позавидуешь. Только в "Грузе 200" забрезжила как будто надежда.
Драматургически вся эта история очень уж слаба и запутанна - но в шедевре (пусть довольно неровном - ровных шедевров не бывает) минусы обращаются в плюсы. Так даже таинственнее. Мы ничего толком не знаем о персонаже Алексея Серебрякова, который живет под Питером с подругой Антониной и прислуживающим ему вьетнамцем по кличке Сунька. Знаем только, что герой отсидел, что признался в убийстве, дабы не оговорили невиновного, и много думает о механизмах совести, которая кажется ему приметой бытия Божия. Но вот какие отношения связывают этого мечтателя, желающего построить между Ленинградом и Ленинском Город Солнца, и маньяка, блистательно и страшно сыгранного Алексеем Полуяном, - мы понятия не имеем, и Балабанов нам тут не помощник. Мы узнаем только, что мечтатель что-то должен менту, какие-то у них были свои тайные договоренности и давние дела, - и поэтому герой Серебрякова берет на себя убийство, хотя совершил его маньяк. При этом бывший зэк, много размышляющий о совести, не может не знать, что ему светит вышка (что и происходит - причем показан и сам расстрел во всей его чудовищной будничности; не очень понимаю, зачем в картине эта сцена, - то ли Балабанову просто нравятся такие эпизоды, то ли он намекает, что убивают на свете сплошь и рядом, а потому его маньяк не такое уж исключение). Но вот герой берет на себя убийство - что больше похоже на самоубийство, - и его сожительница Антонина, тоже чрезвычайно загадочная, осуществляет акт возмездия. Антонина и есть самое интересное в фильме - поскольку Балабанов любит по-настоящему всего двух героев. Маньяка - как абсолютное воплощение зла. И Антонину - как воплощение хмурого, немногословного, неприветливого добра.
Ее сыграла Наталья Акимова (вы можете ее помнить по "Зеркалу для героя", периодически она мелькала в сериалах - в частности, в "Ментах"). Это очень сильная петербургская актриса, а в "Грузе" она творит чудеса - особенно заметные на фоне довольно слабой игры прочих полуэпизодических персонажей. Их очень мало, кстати. Балабанов издевательски называет "Груз" картиной о любовном треугольнике - сильно сказано, ежели учесть, что в качестве одной из вершин этого треугольника выступает труп, мертвый десантник, прилетевший из Афгана в цинковом гробу (здесь воспроизводится класический миф о мертвом женихе - у картины Балабанова вообще добротные мифологические корни). Есть еще пришитый к сценарию на живую нитку профессор из Ленинграда Артем, которого все случившееся так потрясло, что он отрекся от научного коммунизма и пожелал креститься. В финале есть хороший диалог: Артем приходит в храм и интересуется, где тут проводится обряд крещения. "Это не обряд, это таинство", - важно поправляет его старушка, продающая свечи. Таким образом Балабанов заодно снимает любые вопросы насчет того, как его профессор пришел к вере: таинство, и нечего туда лезть. Согласимся. Однако нельзя не заметить, что и эволюция профессора, и мотивы действий прочих героев (зачастую совершенно необязательных, как профессорский брат) для нас темны и непринципиальны. А вот с Антониной все понятно - воплощает справедливость. Справедливость не бывает особо привлекательной, и Акимова играет свою героиню честно, жестко, без тени слащавости. Но вся надежда - только на нее, потому что остальные бессильны. Пожалуй, именно на таких, как Антонина, и держится балабановский мир: прочие либо маньяки, либо алкоголики, либо сволочи.