Шрифт:
Олег Павлов
Русские письма
В основу работы положены письма, адресованные А. И. Солженицыну и публикуемые с его согласия. Каждое письмо содержало просьбу придать написанное гласности.
Манифесты совести
Как узнать не то что обо всем, а хоть услышать ближнего. Вот вдруг стало известно: тихо, незаметно исчезла в России птица-сойка. О ней забыли так давно, что некому теперь горевать. Всполошился совестливо, написал, слезу пролил один старый уж человек - и сам же сокрушался: а что с того для большинства, что исчезла какая-то позабытая давно птица, какая-то там "сойка"... А какая польза от одного человека? Кому нужна-то его жизнь? Пожил - ну и умри в свой час. И на что нам правда, если все равно умрем? Зачем истины нужны, если живей не будешь? Но миллионы раз русские люди, вовсе-то невеликие, с мыслью о самом насущном, а не о бессмертии, обращались к себе, друг к другу, нуждаясь
Обычно прячут написанное, запечатывают в письма или в дневники. Человеку свойственно при жизни хранить тайну о себе и о своих делах, чего-то стыдясь или опасаясь, но русский человек не сделал из своих писем, а порой и дневников, тайны. Правдоискатель, он не терпит ничего тайного. Что есть правда как не вскрытая и выпотрошенная тайна? Видим не замысел, а умысел, наущение дьявольское - не добро, но зло. И воскрешаем себя, еще-то живущих, но погибших во зле, не молитвой, а бунтом. Есть бунт кровавый и открывающий нараспашку все, скопленное в душах. И есть бунт жертвенный, открывающий точно так же скопленное в душе. Жертвенный бунт - обличение. Принесение себя в жертву во имя открытия правды. Во имя слова правды. Открытие слов, волевое превращение личного да тайного в общую боль - и есть русское письмо. Философский, социальный - все едино... Бунт.
Россия на многие века - страна "воровских грамот", "подметных писем", "прокламаций", "листовок", "самиздата". Европу за всю ее историю сотрясло всего одно письмо, вывешенное Лютером на дверях церкви, которую сам же он запер, чтоб пробудить от равнодушия прихожан. Русские ж пишут открыто, протестуют веков пять к ряду, и Россия - огнедышащий вулкан человеческого протеста. Вулкан то тлеет, то извергается - и с той же неотвратимостью наш бунт метафизический, из тлевшего, извергает расплавленные взрывы крови да огня. Что было твердью - дрожит под ногами, ломается от цивилизационных, подобных тектоническим, сдвигов. Счастливый билет в Царство Божие возвращают тоже не один век. Возвращает его Курбский, открыто письмами обратившийся не иначе-то против помазанника Божьего на земле - и о том, о божественном праве и о "слезинке", Иван Грозный с Курбским уже вели свой спор. Карамазовский и вопрос, и разговор - суть русский, вневременной.
Поучения да слова о благодати, что полны были христианского смирения и тайны, в русской истории так скоро кончаются, как скоро обрушился закон. Закон - это "Cуд от Бога, а не от тебя". Братоубийство ж, всевластие русский человек однажды и уже навсегда осознал концом истории, Судом не от Бога. История кончилась, а, значит, должна быть начата другая. Нужны новые, другие основания жизни на земле. Другие законы. Другое все. Апокалиптические ожидания русского человека из средневековья вплоть до века нынешнего и человека нынешнего, суть одно - не ожидание конца света, а конец, обрыв истории.
"Некуда жить" - вот русский апокалипсис. И не грядущий, а давно в сознании человека наступивший. До нас многое не дошло, этого человеческого. Но именно дошедшее, чудом сохраненное указывает на то, что ж смерзлось в душе русского человека от ожидания. Дошедшие до нас русские письма все возникают, как человеческие голоса, из пустот не мирных времен, а самых трагических, как глас вопиющего в пустыне. Это всегда письма от жертвы к палачу. Обличение и покаяние ходят рядышком по русской крови, в письмах русских. Покаяние - то же обличение, но отнюдь не самого себя. Приносящий себя в жертву возвышается покаянием, ведь никогда покаянием не возвысится настоящий или будущий палач: "... не хотел ведь я крови твоей видеть; но не дай мне Бог крови ни от руки твоей видеть, ни от повеления твоего..." Пафос открытости русского письма задан обращениями. Протопоп Аввакум, сидя в яме земляной, волен был обратиться и к Богу, и к Царю. В письмах же к царю Алексею Михайловичу частенько поминает он о том, сидя в яме, что молится за него, но само его письмо не есть молитва. Обратить всю ту же волю свою только в молитву, слышную только Богу, но не людям, и оказывается для русского человека невозможно. Даже о молитве, как о тайне, он откроет в письме, ведь и ощущает неведомую новую силу слов, какую обретают они, когда тайное становиться явным. Какую ж? Cамую великую! Писавший и обращавшийся к "чтущим и слыщущим", воплощал то о б щ е е, ради чего и жертвовал собой. Воплощался душой в своем народе.
Век просвещенных людей и философского бунта открылся "Философические письмами" Чаадаева и закрыт был письмом Белинского к Гоголю. Философская переписка породила в русских писателях осознание той ответственности, какой никто еще прежде не ощущал. Слово в России для писателя было уже почти свободным. Открытие слов будто б уж перестало быть тайной - и потому чуть не стало игрой. Человек, говоривший правду, не приносил себя в жертву. Явились "общественные вопросы" и ни для кого они не были тайной. Но начиналась эпоха, обагренная цареубийством... Открытое обращение к людям не делало Достоевского и Толстого писателями. Но если кто в России и совершал свой нравственный выбор в слове, то им был именно писатель.
Есть вредная глупость, заявляющая, будто б русский писатель приблизил конец истории. Ложь - что Толстой или ж Достоевский увлекли к бунту. Они увещевали своими обращениями от кровопролития и казней то правительство, то революционеров. Но их - и вот, где откровение - никто не слышал! Правительство казнило революционеров, революционеры казнили министров, градоначальников, искали смерти царей. В эту эпоху рождались одинокие манифесты совести, а одиночество, особая личная нравственная позиция уже-то становилась в подобной атмосфере бунтом. Общественный вопрос должен быть решен как нравственный - взывали эти манифесты - и содержали в себе попытки решения нравственным способом множества острейших вопросов. Обличение впервые выводило русского человека к необходимости самому брать на себя ответственность за ход истории. Осознанная своя личная ответственность побуждала к протесту уже не свободный ум, не душу оскорбленную, а ответственную за каждый поступок совесть. Новая нравственность, разрешающая казнить уже во имя установления на земле справедливости, рождала страстную отповедь в защиту человека вообще, потому как человеческую жизнь и готовы были принести в жертву: на крови, как на основании, строить новый справедливый мир.
Только человечность, обращенность к совести человеческой, окружила писателя русского мифом заступника. Таковым он не был, не мог быть - ну разве только Толстой, вступившийся за духоборов и старообрядцев. Горький, хотевший быть духовным учителем, веруя в знание, единственный сознательно посвятил себя этому мифу - но спасая по человеку людей себе близких и помогая миру искусства, миссию свою ж не исполнил. Его трагическое двойничество обнажило этот моральный надлом: видел перед глазами и сталинские лагеря с миллионами узников, и парадные массы новообращенных советских людей - поделенный надвое как на плахе свой народ, но оказался не в силах быть заступником и учителем своего племени людей, а совершил выбор, который, что и внушил себе, совершила сама история.
Но в будущем именно миф о народном заступнике превратит опять же русского писателя в ответственного уже и не перед историей, а перед людьми: обращавшийся прежде сам к людям, он станет маяком для обращений людей, нуждающихся в помощи, в заступничестве и уже к нему потекут реками, полные боли и открытости, русские письма. А в начале века русский Писатель сам пишет письма о заступничестве - к своему палачу. Новой власти еще смел писать с обличением Короленко. Сталину - посмел только советский комиссар Раскольников. Смиренные п и с ь м а к Сталину напишут Замятин, Булгаков, Мандельштам, Ахматова... Да кто их не написал - за сыновей, с просьбой о помиловании или с последней верой что "он ничего не знает!" Их писала массово вся приговоренная Россия, умоляя своего палача. Русские письма - еще не осознавая себя как силу, не бунтуя, а умоляя - так вот рождаются в нашем веке на свет миллионом обретших свой голос в слове человеческих душ. Русский человек только в этом веке массово обучился грамоте. Все века русский народ не был бездушен, равно как и никогда не безмолвствовал, потому что его болью вдохновлялся тот же русский бесстрашный дух - но теперь народ обрел собственный голос. Голос этот пробудила еще неотвратимей, если и не взрастила духовно, война. Миллионы писем с фронта, миллионы - на фронт, обращенные к самым ближним, за шаг от смерти... Истекающие кровью - писали кровью.
Каждый, кто писал с войны, знал, что письмо его будет вскрыто прежде военной цензурой, а если что - он попадет в лапы смершевцев. Слежка за письмами, будто б за мыслями, была такой же поставленной на конвейер, еще в царской России. Теперь уж в человеке, в тайниках души его, подозревался злой умысел. Открытие слов в письмах - стало пыточным словом и делом. С фронта писали - одно для цензуры, а зная наверное, что письмишко смершевцев обманет, проскользнет - всю правду.
Книга, которой суждено было скорбно разделить новый кровавый век на две эпохи, будет начинаться и такими словами: "Дряблым европейским февралем он выхватил меня из нашей узкой стрелки к Балтийскому морю, где окружили не то мы немцев, не то они нас, - и лишил только привычного дивизиона да картины трех последних месяцев войны". Арест... Фронтовой офицер был арестован перехвачено было крамольное письмо к другу. А в офицерском планшете бунтовская "Резолюция No1". Найдут при обыске еще дневник, писавшийся тоже не для чужих глаз.